В зеркалах
Шрифт:
«Господи», — сказала она про себя с изумлением и отступила в темную глубину комнаты, чтобы закурить сигарету. Столько было в этом ветре неясных обещаний и весеннего колдовства, что сердце ее от неожиданности часто забилось; но через какую-нибудь минуту после пробуждения радость ушла, сменилась недоверием, горькой обидой и, наконец, отчаянием.
— Гадство, — произнесла Джеральдина и погасила сигарету о прожженный край тумбочки.
Ей предстоял мучительный день. Небо над грязным коньком соседней крыши было безжалостно-синее, как… Небеса.
Надев бумажные брюки, белую блузку и купленный позавчера дешевый черный дождевик, она отправилась в закусочную напротив. Улицу она переходила потупясь и куталась в плащ, словно лил дождь. Должен скоро прийти, думала она, его не продержат
В закусочной она купила журнал, взяла бутерброд с яичницей и кофе. Она заняла место у окна, откуда был виден вход в гостиницу, — но он не возвращался.
Она вспомнила, что в нескольких кварталах от гостиницы видела парк, где были скамейки под магнолиями, и, допив вторую чашку кофе, вышла из закусочной на Версаль-стрит, искать этот парк.
Пройдя два квартала, она увидела парк — между почтамтом на площади Лафайета и первым рядом складов, тянувшихся до причалов Констанс-стрит. В парке стоял бронзовый генерал, и из запекшейся бурой земли между сухими прошлогодними стеблями пробивалась удивительно яркая и сочная свежая травка. Узловатые магнолии у асфальтовой дорожки наполняли воздух запахом своих цветов. На легких железных скамейках с завитушками по двое и по трое сидели старики; обнажая в беззвучном смехе темные зубы, они согласно кивали головами; мятые кошельки под подбородками нависали на желтые уголки крахмальных воскресных воротничков. Было тихо, так тихо, что слышалось шуршание шин на уклоне дороги в полумиле от парка и шум самоходных барж на реке. Детей не было.
Она села на первую скамейку и начала читать в журнале статью о деревенской девушке, которая вышла замуж за вежливого воспитанного пожилого мужчину, оказавшегося жутким маньяком. Беда, подумала Джеральдина, но трудно посочувствовать девушке, если она такая недалекая; к тому же это все было неправдой, она читала о таком сто раз, в разных журналах. Последнее время она пристрастилась читать детективы: на обложках безобразные картинки, и чувство возникает поганое, но все-таки там похоже на то, что бывает в жизни. Она отложила журнал и стала смотреть на измученного старика с толстой косичкой, как у Баффало Билла [34] , — он возил от урны к урне детскую коляску, нагруженную бутылками из-под содовой. Вид у него такой, подумала Джеральдина, будто для этого требуется много знаний, как будто это важное дело. Когда он проезжал мимо нее, она ему улыбнулась, но он смотрел в сторону, вдаль, показалось ей, в небо за рекой, словно фермер в надежде на дождь. Бутылки в коляске звякали.
34
Баффало Билл (Уильям Коди, 1846–1917) — американский охотник, организатор шоу «Дикий Запад».
Джеральдина засунула руки в карманы плаща и откинулась на спинку скамьи. Ветер опять дохнул ей в лицо, теплый, душистый, в нем не было никакой резкости, невинный, как небо, которое его родило.
Трудно было бы объяснить кому-то, почему тебе противен такой день, подумала она. Потому что день был прекрасный, видит Бог, — о таком только мечтать. Ей вдруг захотелось забиться в самый темный угол самого темного, самого паршивого бара на Декатур-стрит и напиться в лоскуты. Но она не могла вернуться туда, даже для этого. Джеральдина закрыла глаза от неба и ощутила на губах холод той металлической штуки; мягкие звуки вокруг слились в шепот человека, который эту штуку поднес. (Маленькая! Маленькая!..)
Она встрепенулась, открыла глаза. Солнце светило ярко, ветер колыхал траву, застывшая тень старика чернела на газоне. Она встала и быстро пошла из парка к гостинице «Рим». Он должен был вернуться — пятый час, — пора ему вернуться. Уже заснул, наверно, в кресле или тянет виски! В волнении она зашагала быстрее: как она ни сопротивлялась, коварный день снова заразил ее надеждой.
За квартал от «Рима» верхом на мотоцикле сидел полицейский и наблюдал за ее приближением. Она медленно прошла мимо него к бордюру; его маска насекомого — белый шлем, черные очки — поворачивались
— Приятно в такой день проехаться на мотоцикле, — сказала ему Джеральдина, озабоченно щурясь на пустую улицу.
— Погожий денек, — отозвался он. — Вы здесь живете?
— Совсем не здесь, — сказала Джеральдина. — Зашла посмотреть, где тут прогулочный катер.
— Его нет, — сказал полицейский.
— Нет, да? Ну, дали зеленый свет, пойду, пожалуй, переоденусь для церкви.
Уже шагая по другой стороне, Джеральдина услышала, как он пнул педаль стартера, и пулеметом затрещал двигатель; она нарочно прошла мимо входа в «Рим», думая, что все-таки не стоит кокетничать с этой публикой. Не знаешь, где окажешься при следующей встрече с ними. Она услышала, что мотоцикл догоняет ее, и шла медленно, пока полицейский с ней не поравнялся и не придержал тарахтящую машину.
— Слушай, что случилось с твоим лицом? — спросил он, двигаясь рядом.
Она встретила его безглазый взгляд и увидела, как высунулся язык и плотоядно облизал толстые розовые губы.
Скотина, подумала она. Когда он свернул за угол, она бегом возвратилась к гостинице. Помешкала у двери, не решаясь открыть и прислушиваясь, потом поправила волосы, вставила ключ и вошла. Его не было.
— Гадство, — сказала она. В разочаровании она опустилась на кровать, свесив руки. — Ох, гадство.
В окно лился солнечный свет; доносились звуки с реки, чириканье воробьев.
Она подошла к стенному шкафу: вещи его были на месте — и чемодан, и утюг. Черт возьми, какой ему смысл так удирать? А может, он не сбежал?
Джеральдина снова села на кровать, с гримасой откинулась на подушки, зажав ладонями уши. Зачем ему так удирать — она этого не могла понять. И что он за человек, этот Рейнхарт? Егоона не могла понять. Иногда представляла его себе хорошо: слышала его голос, произносивший какие-то слова, видела за каким-то занятием, — например, как он ковыряет в ухе. Но когда пробуешь сложить его во что-то целое — не получается. Как будто он ею выдуман. Она долго лежала на кровати, пытаясь понять, что с ней происходит, понять этого Рейнхарта и все остальное.
«Опять ищешь, к кому бы прилепиться, — сказала она себе, — дура. Держишься за него, а даже не знаешь, кто он такой».
«Но ведь надо же за кого-то держаться, — подумала она. — А не будешь — тебя смоет к чертовой матери, унесет на край света, и станешь пылью, опилками, будут плевать на тебя, вытирать об тебя ноги».
— Черт возьми, Рейнхарт, — проговорила она в пустой комнате, — меня ведь затопчут, дружок.
Она лежала на кровати и все думала о том, как ее смоет и понесет, пока за окном и в комнате не стемнело. Когда она поднялась, над соседней крышей уже висели звезды — Большая Медведица, Полярная, — и, глядя на них, она почему-то вспомнила человека с медным кастетом и как он ее назвал; она даже знала, почему вспомнила — из-за отца. Стоило ей подумать об этом человеке, как тут же вспомнился отец. Господи, как нехорошо, подумала она, почему это они вспоминаются вместе? Она подошла к окну, высунулась и вдыхала ночной воздух, пока медный привкус во рту и голос человека с кастетом не превратились в отца; она посмотрела на звезды, и он возник перед нею: худой, в морщинах, хотя он помнился ей не старым; крепкий его дух, в котором она с годами признала запах виски и пива — шахтерского ерша; щетина на щеках; голос, рассказывающий о звездах. Ей казалось, что однажды вечером она стояла с ним и смотрела на звезды. Но она не была в этом уверена. («Маленькая, — назвал ее человек с кастетом. — Маленькая».) Она смотрела на небо, пока не задрожали ноги от первого рыдания, вырвавшегося изнутри, — и мозг ее как будто покатился на роликах, все быстрее, быстрее, сходя с дорожки. Тут она поняла, что это будет значить для нее — сломаться, поплыть по течению: конец всему, конец заботам, как если бы у Вуди был пистолет в тот вечер в Порт-Артуре.