V.
Шрифт:
Странная компания собралась в осажденной усадьбе. Больше всего здесь было, конечно, немцев, богатых соседей Фоппля, и гостей из Виндхука и Свакопмунда. Кроме того, имелись голландцы и англичане из Южно-Африканскою Союза, итальянцы, австрийцы, бельгийцы с прибрежных алмазный копей, а также прибывшие со всех концов света французы, русские, испанцы и даже один поляк. Это сборище являло собой некое подобие Лиги Наций, крошечный европейский анклав посреди бушующего вокруг политического хаоса.
На следующее утро Мондауген забрался на крышу, чтобы прикрепить свои антенны к узорным железным решеткам, венчавшим самый высокий фронтон виллы. Внизу простирался унылый пейзаж: овраги, сухая трава, пыльные заросли кустарника,
С крыши Мондаугену открывался также вид на внутренний дворик. Солнечный свет, отфильтрованный песчаной бурей в далекой пустыне, ярким, словно усиленным потоком отразившись от стекол эркера, высветил на земле пятно или лужицу густо-красного цвета. От этого пятна тянулись два завитка к ближайшей двери. Мондауген вздрогнул и присмотрелся. Отраженный луч света скользнул вверх по стене и пропал в синеве неба. Мондауген поднял взгляд и увидел, что противоположное окно широко распахнулось и в нем возникла женщина неопределенного возраста в переливчатом зеленовато-голубом пеньюаре. Она, щурясь, посмотрела на солнце и на секунду задержала поднятую руку у левого глаза, словно вставляя монокль. Мондауген пригнулся, стараясь спрятаться за узорной кованой решеткой, пораженный не столько появлением этой женщины, сколько собственным подспудным желанием смотреть на нее, оставаясь при этом незамеченным. Он ждал, что отблеск солнца или случайное движение незнакомки явит его взору ее обнаженную грудь, живот, мохнатый мысок.
Но она его заметила.
– А ну выходи, горгулья, – игривым тоном приказала она.
Мондауген распрямился, потерял равновесие и чуть было не упал с крыши, но в последний момент успел ухватиться за громоотвод, повис на скате под углом 45° и захохотал.
– Мои маленькие антенны, – пробулькал он.
– Приходи в сад на крыше, – пригласила незнакомка и скрылась в белой комнате, превратившейся в ослепительную загадку в лучах солнца, которое наконец освободилось от пыльных оков Калахари.
Закончив установку антенн, Мондауген отправился в путь по крыше, огибая купола и дымовые трубы, поднимаясь и опускаясь по крытым шифером скатам, и наконец, неуклюже перебравшись через низенькую ограду, очутился в саду, который показался ему чересчур тропическим: в его буйном разноцветье чудилось что-то плотоядное, что-то безвкусное.
– Какой симпатичный. – Незнакомка, на сей раз одетая в брюки для верховой езды и рубашку военного образца, стояла, прислонившись к ограде, и курила сигарету. Вдруг, не успев удивиться, как будто подсознательно ожидая чего-то в этом роде, Мондауген услышал крик боли, пронзивший утреннюю тишину, в которой прежде был слышен лишь шелест крыльев парящих в небе коршунов да шорох сухой травы, колеблемой ветром в окрестном вельде. Не было нужды смотреть, откуда доносились крики: Мондауген сразу понял, что они звучат из внутреннего дворика, в котором он видел алое пятно. Ни он, ни женщина не шевельнулись, словно подчиняясь невесть как возникшему взаимному уговору, запрету выказывать любопытство. Вот вам и тайный сговор, хотя они не успели обменяться и дюжиной слов.
Его новую знакомую, как выяснилось, звали Вера Меровинг, ее спутника – лейтенант Вайсман, а ее родным городом был Мюнхен.
– Возможно, мы встречались на карнавале, – сказала она, – но были в масках и поэтому не знаем друг друга.
Сомнительно, подумал Мондауген. Но если бы им и довелось встретиться (что могло бы служить хоть каким-то основанием для возникшего чуть раньше «сговора»), то самым подходящим местом для такой встречи был бы город, подобный Мюнхену, город, гибнущий от распутства, загнивающий от всеобщей продажности, опухший от фискального рака.
Когда постепенно расстояние между ними сократилось, Мондауген увидел, что левый глаз у нее искусственный. Заметив его любопытство, Вера с готовностью вынула глаз и, положив на ладонь, продемонстрировала Мондаугену. Глаз представлял собой полупрозрачный шар; когда он находился в глазнице, его «белок» чуть светился изнутри зеленоватым морским цветом. Его поверхность была испещрена микроскопическими прожилками, а внутри размещались миниатюрные колесики, пружинки и шестеренки часового механизма. Эти часики фрейлейн Меровинг заводила золотым ключиком, висевшим на изящной цепочке, которую она носила на шее. Зрачок темно-зеленого цвета с золотистыми искорками разделялся на двенадцать полей Зодиака, которые служили также циферблатом.
– Что там случилось, когда вы уезжали?
Он рассказал то немногое, что знал. Вера вставила глаз на место, и Мондауген заметил, что руки у нее дрожат. Он едва расслышал, как она произнесла:
– Похоже, все повторится как в 1904-м. Странно: ван Вийк говорил о том же. Что значил
1904 год для этих людей? Мондауген уже собрался спросить ее об этом, но тут из-за чахлой пальмы возник лейтенант Вайсман в штатском и, взяв Веру за руку, увел ее обратно в дом.
Два обстоятельства делали ферму Фоппля весьма удобным местом для изучения сфериков. Во-первых, фермер предоставил Мондаугену отдельную комнату в угловой башенке, ставшую крошечным анклавом, островком научной мысли, отделенным от дома пустыми кладовыми, с выходом на крышу через окно с витражом, изображавшим раннехристианского мученика, которого пожирали дикие звери.
Во-вторых, на ферме имелся дополнительный источник электропитания для радиоприемников – небольшой генератор, который Фоппль использовал для включения огромного канделябра в обеденном зале. У Мондаугена имелись только здоровенные аккумуляторные батареи, и он не сомневался, что без особого труда сумеет спаять преобразователь и получить необходимый ток, чтобы подключить свою аппаратуру напрямую к генератору или, на худой конец, подзаряжать от него аккумуляторы. И в тот же день, приведя свои приборы, оборудование и бумаги в некое подобие рабочего беспорядка, он отправился в дом на поиски этого самого генератора.
Мягко ступая по покатому полу, Мондауген шел по узкому коридору, как вдруг его внимание привлекло зеркало, висевшее примерно в двадцати футах впереди и повернутое так, что в нем отражался интерьер комнаты, расположенной за поворотом. Перед взором остолбеневшего Мондаугена предстала стоявшая в профиль Вера Меровинг со своим лейтенантом: она била его в грудь чем-то вроде небольшого хлыста, а он, сжимая ее волосы рукой в перчатке, произносил какие-то слова, причем так отчетливо, что вуайер Мондауген по движению его губ легко угадывал грубые ругательства. Изгиб коридора заглушал все звуки; Мондауген, ощущая то же странное возбуждение, которое овладело им утром при виде Веры в окне, ожидал, что сейчас в зеркале появятся титры, объясняющие происходящее. Но тут Вера отпустила Вайсмана, который, проткнув руку в перчатке, закрыл дверь, и Мондаугену показалось, что все это привиделось ему во сне.
Он зашагал дальше, и спустя какое-то время услышал музыку, которая звучала все громче по мере его продвижения в глубь дома. Аккордеон, скрипка и гитара играли танго, насыщенное минорными нотами и жутковатыми бемолями, которые для немецкого уха казались нейтральными. Нежный девичий голосок пел:
Любовь – под плетью крик, А поцелуев жало Пронзило мне язык И сердце истерзало.