Шрифт:
— Это, — сказал тот, — может означать «да» или «нет», "один" или «ноль». Данную схему можно назвать специальной «ячейкой» — одним из основных элементов большого "электронного мозга".
— С ума сойти, — сказал Макклинтик, потеряв звукооператора где-то в студии. Ему пришло в голову: хорошо, пусть мозг компьютера может быть «чик» или «чок», но почему то же самое происходит с мозгом музыканта? Пока ты чик, тебе все безразлично. Откуда появляется импульс, делающий тебя «чок»?
Не будучи поэтом, Макклинтик сочинил к "Вкл./Выкл."
Пересекаю Иордан
Экуменически:
Чик-чок, когда-то я все мог.
Чок-чик, ты всего достиг.
Вкл./Выкл., вот наш цикл
Шизы и безразличья в молекуле статичной.
— О чем ты думаешь? — спросила Руби.
— О том, как люди чокаются, — ответил Макклинтик.
— Ты никогда не чокнешься.
— Я-то нет, — сказал Макклинтик, — но многие могут.
Через пару минут, обращаясь вовсе не к ней, он сказал:
— Руби, что случилось после войны? В войну мир чокнулся. Но наступил сорок пятый, и они чикнулись. Здесь, в Гарлеме, люди чикнулись. Все стали безразличными — ни любви, ни ненависти, ни беспокойства, ни возбуждения. То и дело кто-то чокается обратно. Туда, где он снова сможет любить…
— Может, в этом все и дело? — сказала девушка после небольшой паузы. Может, надо сойти с ума, чтобы влюбиться?
— Но если куча людей чокается одновременно, случается война. А ведь война это не любовь
— Чик-чок, — сказала она, — возьми совок.
— Ты просто маленький ребенок.
— Макклинтик, я волнуюсь за тебя. И за отца. А вдруг он чокнулся?
— Почему бы тебе к нему не съездить? — Опять двадцать пять. Этим вечером они остались дома и долго спорили.
— Ты красавица, — говорил Шунмэйкер.
— Разве, Шейл?
— Ну, может, не сама по себе. Но на мой взгляд.
Она села на кровати.
— Так больше продолжаться не может.
— Ляг!
— Нет, Шейл, мои нервы этого не вынесут.
— Ляг!
— Дошло до того, что мне стыдно посмотреть в глаза Рэйчел или Слэбу…
— Ляг! — В конце концов она снова легла рядом с ним. — Тазовые кости, сказал он, дотрагиваясь до них, — должны выдаваться сильнее. Будет весьма сексуально. Я мог бы это устроить.
— Пожалуйста, Шейл…
— Эстер, я хочу отдавать. Хочу сделать что-нибудь для тебя. Если я могу явить свету скрытую в тебе красавицу — воплощение Эстер — как я уже сделал с твоим лицом…
Ей стало слышно тиканье часов на столике рядом. Она лежала неподвижно, готовая бежать на улицу, и если потребуется — голой.
— Пойдем, — сказал он, — полчаса в соседней комнате. Это так просто, что я справлюсь один. Всего лишь местная анестезия.
Эстер расплакалась.
— Что будет в следующий раз? — сказала она через пару секунд, Захочешь увеличить мой бюст? А потом и мои уши покажутся тебе великоваты? Шейл, почему мне нельзя оставаться просто собой?
Разозлившись, он откатился от нее.
— Как убедить женщину, — обратился он к полу, — что любовь — ни что иное, как…
— Ты меня не любишь. —
— Ты вернешься, — сказал он, по-прежнему глядя в пол.
— Нет, — сквозь тонкую шерсть свитера. Но конечно же вернется.
После ее ухода было слышно лишь тиканье часов. Потом Шунмэйкер зевнул внезапно и шумно — перевернулся лицом к потолку и стал негромко на него поругиваться.
Тем временем Профейн, сидя в Ассоциации антроисследований, вполуха слушал, как побулькивает кофе, и вел воображаемый разговор с ЧИФИРом. Это вошло у него в традицию.
Помнишь, Профейн, четырнадцатое шоссе, южное направление, на выезде из Эльмиры, штат Нью-Йорк? Ты идешь по эстакаде, смотришь на запад и видишь солнце, садящееся в свалку. Акры старых ржавеющих автомобилей, наваленных друг на друга в десять слоев. Кладбище автомобилей. Если бы я мог умереть, так выглядело бы мое кладбище.
— Туда тебе и дорога. Посмотришь на тебя — вырядился, как человек. Тебя нужно отправить на свалку, а не хоронить или кремировать.
Конечно. Как человека. Помнишь, сразу после войны, Нюрнбергский процесс? Помнишь фото Аушвица? Тысячи трупов евреев, сваленные кучами, как те бедные останки машин. Шлемиль, это уже началось.
— Так делал Гитлер. Он был сумасшедшим.
Гитлер, Эйхманн, Менгеле. Пятнадцать лет назад. Тебе не приходило в голову, что теперь, когда это началось, больше, возможно, не существует стандартов сумасшествия и нормальности.
— О Боже, началось что?
В это же время Слэб, придирчиво всматриваясь в свое полотно — "Датский творожник № 41", — наносит по поверхности картины отрывистые удары старой тонкой колонковой кистью. Два коричневых слизняка — улитки без ракушек лежат крест накрест на многоугольной мраморной плите и совокупляются, между ними поднимается полупрозрачный белесый пузырь. Здесь никакого импасто: краска положена весьма экономно, изображение выходит за рамки реального. Странное освещение, неправильные тени, мраморные поверхности, слизняки и наполовину съеденный датский творожник, тщательно выписанный в верхнем правом углу. Их слизевые следы целеустремленно и неизбежно сходятся снизу и сбоку к «Х» своего союза и сияют, как лунный свет.
А Харизма, Фу и Свин Бодайн вываливают из магазинчика в Вест-Сайде под огни Бродвея, выкрикивая футбольные призывы и перебрасываясь невзрачным баклажаном.
А Рэйчел и Руни сидят на скамейке в Шеридан-сквере и говорят о Мафии и Паоле. Час ночи. Поднялся ветер, и случилось нечто странное. Будто все в этом городе устали от новостей, — тысячи газетных страниц пролетали через маленький парк, мечась на фоне деревьев, подобно бледным летучим мышам, обвиваясь вокруг ног Руни и Рэйчел, натыкаясь на бродягу, прикорнувшего на другой стороне аллеи. Миллионы слов, непрочитанных и бесполезных, вернулись к новой жизни в Шеридан-сквере, в то время как двое на скамейке плетут что-то из своих, не замечая ничего вокруг.