Вадбольский
Шрифт:
— Я делаю малый шаг, — сказал я торжественно, — но это великий шаг человечества во славу суфражизма и её величайшего лидера — Глорианы Бесстрашной!
И торопливо шагнул через грань миров, пользуясь тем, что все трое ещё не сообразили, дать пряник или прибить на месте.
Оглушающая тьма даже не навалилась, а обрушилась, как мраморный потолок Елисеевского дворца, вдавила моментально, и так же быстро рассеялась спасибо моему аугментированному зрению.
В любой тьме вижу так же хорошо, как и днём, только цвета иногда пропадают, так же четко зрю в тумане, в снегопаде, теперь стало понятно, почему
И стало понятно количество их защитных артефактов. Большинство их них нужны именно для того, чтобы защищать их, пока застынут в темноте, ничего не видя и не слыша.
Я сделал пару шагов вперед, чтобы не стоптали, если сразу ломанутся следом, чего ждать от женщин, даже ещё суфражисток. Мир вижу в чёрно-белом, но сосредоточился, и снова всё обрело краски. На самом деле здесь слишком много жёлтого цвета, как на мой вкус художника и знатока древнегреческой поэзии: песок, камни, бесконечная пустыня песчаного цвета и даже небо, затянутое жёлтой завесой взметённой ветром песчаной пыли.
Белое палящее солнце висит в странно белом небе, вокруг песок и камни. Оглянулся, за спиной всего в шаге что-то вроде входа в пещеру, тёмную и мрачную…
Ах да, это же вход, откуда я пришел, и куда нужно будет вернуться. Чуть ли не на цыпочках продвинулся вперед, сердце барабанит во всю, я же в чужом мире, здесь всё иначе, как бы вселенная не строила всё по одной геометрии, но здесь и геометрия наверняка иная, иначе что за другая вселенная, иные пространственные координаты…
Повертел головой, вроде бы всё из привычного мира. Человек за свою эволюцию настолько всего насмотрелся, столько раз протискивался через всякие бутылочные горлышки, уже ничему не удивляемся, хотя на самом деле удивляемся, иначе бы хрен выжили.
Все мы дети одной-единственной женщины, митохондриальной Евы, и я сделаю всё, чтобы эволюция на мне не закончилась.
Дрон успел полетать расширяющимися кругами и сообщил, что крупных форм жизни не обнаружено, а мелочь слишком слаба, чтобы даже прокусить мою шкуру, любой комар обломает хобот.
За спиной скрипнул песок. Я, не оборачиваясь, видел глазами дрона, что первой в неизвестный мир вошла Глориана, следом Иоланта, а уже потом Павлова и Дроссельмейер.
Все трое замерли, видно как насторожено прислушиваются к звукам, глазами беспомощно хлопают, для них кругом темнота, темнота кромешняя…
— Всё в порядке, — произнес я подбадривающе, — Суфражизм победит!.. Здесь пока ничего. Афтефакты защищают только от блевоты?
Иоланта ответила с негодованием, глядя в мою сторону, но пока меня ещё не видя:
— Нет, от слепоты тоже… Погоди, через минуту будем в норме… Вот, я уже вижу вас! Чего улыбаетесь, наглец? У меня что, помада размазалась или тушь потекла?
— И я рад вашу светлость видеть, — ответил я дипломатично, — и даже зреть, содрогаясь от умиления.
В темноте и головокружении, как уже знаю, приходится приспосабливаться где-то полчаса, пока организм перенастроится, но этот период удается сократить благодаря мощным снадобьям.
Группе Глорианы пришлось бы полчаса в темноте терпеть головокружение, когда мир переворачивается с ног на голову и обратно, а кому-то ещё и поблевать, тоже мало радости. Думаю, этот поход влетел им в копеечку, такие зелья, как слышал, стоят баснословно дорого.
Глориана смотрит на мир с прежним брезгливым выражением, словно хочет сказать, чтобы этот убрали, а подали другой, поинтереснее, У Дроссельмейер то же выражение лица, что и при встрече со мной, только Анну Павлову сперва даже повело, она ухватилась за Сюзанну. Та пару раз даже хлопнула длинными ресницами, стараясь быстрее приноровиться к чужому миру, артефакты мигают на ней, как на новогодней елке, она повела аристократическим носом и сказала с великолепным высокомерием:
— Пхе… А где бедуины?
Голос её прозвучал чисто и звонко, но в тоже же время с аристократической отстраненностью.
Графиня Анна Павлова приходит в себя дольше подруг, но сразу же с не менее аристократическим видом поинтересовалась:
— А кто есть бедуины?
— Это на верблюдах которые, — пояснила графиня Сюзанна Дроссельмейер так благосклонно, что я представил её на верблюде в пробковом шлеме, с трубкой в зубах и томиком Киплинга в правой руке.
Глориана быстро прошла вперёд, огляделась, скомандовала:
— Дорогу обратно запоминайте все! Вон по тем камням, самые крупные… и та дальняя скала может быть ориентиром!
И всё же сердце мое не утихает, даже ладони вспотели. Другой мир, пусть даже часть нашего, но, блин, в туманный день с моросящим дождем очутиться то ли в жарких Каракумах, то ли в знойной Сахаре с её сухим прокаленным воздухом!
— Э-э, — сказал я осторожно, — дамы-с… Соблюдаем воинский… или походный порядок. Я впереди, а вы меня как бы спасаете… Я вам ещё пригожусь… ну, как зайчик Ивану Царевичу.
Я двинулся вперед осторожно, потом всё увереннее и быстрее. Чувства показывают, что пустыня мертва, не вижу даже муравьев, а те шмыгают везде, только раскаленный воздух, обжигающий легкие…
Песок крупнозернистый, держит хорошо, редко где ноги погружаются даже по щиколотку, много камней, от них и от песка пышет жаром.
Меч я на всякий случай держу в руке, всё-таки пустыня не может быть безжизненной вся. Жизнь штука цепкая, найдет нишу, а не найдет, то сделает…
В сознание чуть кольнуло, я встрепенулся, вот уже секунды три обостренные чувства говорят, что здесь живое точно есть, и это живое приближается. Я подключил тепловое зрение, в этом мире почти бесполезное, но всё же уловил то ли в песке, то ли под ним размытый силуэт размером с мою руку, что неспешно двигается в нашу сторону.
Да, под песком, уже достаточно близко, но замедлился, словно неведомый хищник готовится к прыжку.
Я вытянул руку.
— Вон там щас выскочит!.. Цельтесь!
Графиня Дроссельмейер изрекла высокомерно:
— Там никого! Даже мухи подохли…
Песок взметнулся, из центра вихря выметнулось продолговатое ярко-жёлтое тело с распахнутой зубатой пастью. Целью была явно замешкавшаяся графиня, у которой даже мухи подохли.
Дружно грохнули ружья Иоланты и Глорианы, а я рубанул ящерицу мечом, ухитрившись попасть в верхней точке прыжка. Она рухнула на песок, я пригвоздил её мечом, а обе суфражистки, отбросив ружья, принялись рубить с неженской яростью… или с очень женской, наконец разделали на куски, после чего, ошарашенные и донельзя счастливые уставились друг на друга.