Валентин Катаев
Шрифт:
Надпись: «— Мы не желаем подписывать незаконный протокол. Мы не присутствовали на заседании. Кроме того, есть лица, более нуждающиеся в квартире, чем неотразимая телеграфистка. Одним словом, пошел вон!»
11. Честоковский бежит, поджав задние ноги и свесив язык. Крупным планом: перед Честоковским встает большой вопрос.
Надпись: «— А как же я теперь буду посылать протокол в доржилкомиссию???»
12. Неотразимая телеграфистка игриво въезжает в комнату.
13. Бурная ночь. Луна как сумасшедшая ныряет в чернильных тучах. Ветер гнет деревья. Мистер Климов и мистер Честоковский, закутанные в плащи, пробираются в канцелярию, где хранится книга протоколов.
Надпись: «Но бандиты не дремлют».
14. Крупным планом: открытая книга протоколов. Рука мистера Климова заклеивает протокол от 24 января 1927 года и пишет заднее число, то есть 21 января, где вызывают уже других представителей, совершенно не вызывавшихся в первый раз.
Надпись: «Дело сделано… Шито-крыто».
15. Крупным планом: неотразимая телеграфистка и мистер Климов целуются. У их ног сидит, поджав под себя пушистый хвост, Честоковский и умильно облизывается.
Надпись: «Друзья ликуют».
16. Вагон, где ютятся семьи рабочих с маленькими ребятишками. Теснота. Нищета.
Надпись: «А они получили вместо квартиры — фигу».
17. Летит московский поезд.
Надпись: «Но…»
18. Крупным планом: из вагона выгружают «Гудок».
19. Мистер Климов раскрывает номер «Гудка» и медленно зеленеет.
Крупным планом надпись:
«Маленький фельетон Митрофана Горчицы: «Неотразимая телеграфистка, или Преступление мистера Климова».
В Западную Европу
(Из заграничных впечатлений 1927 года)
Симпатичный незнакомец в широком пальто горохового оттенка лениво поковырялся в моем непривлекательном чемоданчике и элегантно махнул рукой. Рукой, плотно заключенной в серую замшевую перчатку, явно западноевропейского происхождения.
Некто в кепи с галуном тут же наклеил на крышке чемоданчика розовый билетик с загадочной надписью: Zrewidowano».
— Гм!.. Zrewidowano так Zrewidowano. Ничего не имею против.
— Можно идти, товари… то есть, виноват, господин.
Гороховое пальто молча наклонило голову, но весь вид его приблизительно говорил следующее:
«По-русски отлично понимаю, но говорить на этом варварском языке не желаю. Забирайте свое барахло и можете идти в Европу. Не возражаю. Скатертью дорожка».
— Мерси, — сказал я на чистейшем польском языке, взял чемодан и бодро вступил на территорию Западной Европы.
Строго говоря, вышеупомянутая территория была не столько западноевропейская, сколько восточнопольская, но это несущественно.
От крахмального воротничка джентльмена, любезно обменявшего через окошечко мне два червонца на огромное количество таинственных злотых, до щеголеватого военного попугайской раскраски здесь все настойчиво намекало на свое западноевропейское происхождение.
В последний раз через стеклянную дверь я посмотрел назад, где возле круглой стойки незнакомец в гороховом пальто отбирал у пассажиров паюсную икру, папиросы, юмористические журналы и прочие орудия большевистской пропаганды, и с головой погрузился в западноевропейские ощущения.
Станция Столбцы. Белый, во вкусе новонемецкой готики, вокзал. Белый лепной орел, смахивающий на гуся. На подоконниках в зеленых ящиках — пестрые цветочки. Чистота и скучноватый порядок. Белые облака, российские сосны. В яркой траве — традиционный осколок стекла, белой звездой отражающий раннее, но не вполне западноевропейское солнце.
Пресмыкающийся и шепелявящий от пресмыкания молодой носильщик в кепи, роняя по дороге веснушки, потащил мой чемоданчик к поезду. Поезд короткий. Вагоны — длинные. И под длинными зеркальными стеклами слипинткаров — соблазнительные таблицы:
«Столбцы — Берлин».
«Столбцы — Остенде».
«Столбцы — Париж».
К сведению не искушенного в западноевропейских делах россиянина: слипинткар — спальный вагон, комфортабельный продукт разлагающейся Европы. Но уж если разлагаться, так уж разлагаться по всем правилам, черт возьми!
И вот проводник слипинткара, почтенный человек в галунах, отметил синим карандашом на карте отведенное для меня купе.
— Проше, пане!
Тонкая пыль, пронизанная зеркальным утренним светом, стояла в бархатном купе. Я опустил тяжелую раму. Со стуком она упала. Особо запахло железнодорожной масляной краской, завертелась пыль, и я прочел привинченную к оконной раме эмалевую табличку: «Не выхилячшем».
Что обозначает — неизвестно. По всей вероятности, нечто вроде «просят не высовываться». Но тем не менее приятно, что так заботятся об иностранцах, хотя бы и русских.
Ничего не поделаешь, Европа!
До отхода поезда оставалось минуты две. Я выбрался на перрон и пошел вдоль поезда, — из окон вагонов на меня глядели западноевропейские портреты.
Это был великолепный осмотр первой комнаты, даже, собственно, вестибюля того музея, который мне надлежало объезжать в течение месяца.