Валеркина любовь. Златые горы
Шрифт:
«Орлёнок» шёл навстречу дню. И вместе с отступающей ночью куда-то на самое дно Валеркиной души уходили остатки обиды. Скрипнула стеклянная левая дверь, и Антонина Николаевна встала за плечами Валерки. Сразу стало горячо и тесно сердцу.
– Антонина Николаевна, я знаю, что виноват, только… – хриплым голосом сказал Валерка и запнулся за собственное сердце, вдруг ставшее необычно большим и тяжёлым. Ах, как дорого бы он дал, чтобы она улыбнулась!
– Влево не ходи, – словно не слыша, суховато посоветовала штурманша, конечно,
– Есть влево не ходить! – послушно повторил Валерка, хотя до левого бакена было никак не меньше двухсот метров, и будь на месте Антонины Николаевны кто-нибудь другой, он бы обязательно «заелся».
Ещё постояли молча – рослый парень с большими обветренными руками, накрепко сдавившими штурвал, и сумрачным взглядом светлых глаз, и стройная женщина в зелёном плаще с тяжёлыми косами, спрятанными под форменный синий берет.
Нет, она вовсе не собиралась избегать какого бы то ни было разговора.
– Конечно, ты виноват, и капитан уже принял решение, – вдруг холодно и твёрдо сказала «штурманша», – списать тебя с теплохода. По-твоему, он не прав?
– Ну и пусть! – упрямо буркнул Валерка, но небо в его глазах внезапно погасло и вода стала серой, как плёнка на расплавленном и остывающем свинце. Такой же плёнкой сразу подёрнулось и мальчишечье сердце.
Но Антонина Николаевна была старше Валерки на целых десять лет, и это горячее и глупое сердце лежало перед ней как раскрытая книга.
– Нет, не пусть, Валерий Долженко, – строго сказала она. – Я хочу, чтобы ты был человеком. И я поручилась за тебя. Надеюсь, что ты меня не подведёшь?
Валерка глубоко вздохнул и так стиснул рукоятки штурвала, что побелели ногти.
Даже сам Игнатий Дмитриевич, директор второго ремесленного училища, непререкаемый авторитет для всех бывших одноклассников Валерки и для него самого, и то рядом с Антониной Николаевной был всего лишь умным, ярким, добрым, но всё-таки только человеком. А это было само солнце. И оно хотело видеть его, беспутного Валерку, похожим на всех хороших людей, которых он знал. Мог ли он этому противиться?
Медленно наливалось огнём небо над тоненьким носовым флагштоком с красной жестяной флюгаркой. День всё-таки наступал, большой и новый, как полотнище праздничного флага.
Деловито стучали дизеля, но даже сквозь их плотный железный топот было слышно, как заливисто всхрапывал кто-то грузный в носовой пассажирской каюте.
Маленький плавучий мирок со всеми своими сомнениями, заботами, грехами и поисками правды упрямо шёл против течения большой и своевольной реки, и острым углом разбегалась белая пена из-под скошенного форштевня теплохода.
– Спасибо, Антонина Николаевна. Век вам этого не забуду, – наконец выдавил из себя Валерка и подумал, что не будь её в рубке, и даже стук машины на «Орлёнке» был бы другой, наверное, медлительнее и глуше. «Штурманша» ничего не ответила, только задумчиво
…Может, это и было счастье – хотеть только одного, чтобы вахта с четырёх до двенадцати никогда не кончалась? Вероятно, так она и начинается, глупая и светлая мальчишечья любовь…
Пригоршней серых кубиков, рассыпанных по рыжему косогору, открылся Ушкуйский мехлесопункт – двадцать восемь километров уже отмотали работящие винты «Орлёнка».
Завыла прокрученная маленькой женской рукой сирена, и горы дробно пересыпали протяжное эхо. Но даже помятая и выкрашенная в зелёный цвет старенькая сирена сегодня не была похожа на мясорубку, могучим трубным голосом органа она кричала на всю реку о том, как счастлив Валерка.
Антонина Николаевна перегнулась через обвес мостика, следя за отвалившей от берега лодкой. Не оглядываясь, она помахивала Валерке рукой, показывая, на сколько вправо-влево нужно перекатить руль, чтобы лодке подойти с подветра и носом против течения.
Валерка следил за этой небольшой смуглой рукой, высовывающейся из широкого рукава зелёного вахтенного дождевика, и, читая её безмолвный приказ, ничего кроме этих подвижных, тоненьких пальцев не видел.
Авторитетней человека и начальника для него не было на всей реке. И в то же время это была его первая любовь, его самая крупная радость в жизни, его путеводная звезда.
Ах, если бы можно было взять Антонину на руки и унести вон на те хребты и дальше, куда, он не знал и сам. Но разве можно взять на руки то, что кажется тебе недосягаемым и таким удивительно хрупким?
Так его и застал, войдя в рубку, Сергей Сергеич, который, конечно, не мог проспать голоса сирены, звонков машинного телеграфа и перемены скорости.
– Тут вербованные сундук должны сгружать. Ещё утопят. Пойди к пролёту, возьми крюк – шлюпку с носа подержишь, – хриплым со сна голосом сказал он Валерке, сам становясь к штурвалу.
Даже здесь, на далёкой сибирской реке, в шести тысячах километров от Кронштадта, капитан «Орлёнка» не мог изменить языку своей флотской молодости, неизменно звал багор – по-флотски крюком, а тяжёлую смолёную завозню – шлюпкой.
Вполглаза последив за Валеркой, сломя голову кинувшимся исполнять приказание, и вспомнив его счастливо-шалую улыбку, с которой он смотрел на Антонину, капитан нахмурился и покачал головой – неужели всё-таки белоголовый Борис был прав, и сам он, отвечающий на «Орлёнке» за всё, вчера повёл себя слишком официально?
…А началось всё с крайних камней Быковской шиверы, ровно два рейса назад. Виноваты во всём были малая вода и разрушительная работа изменчивого течения.
Когда теплоход ткнулся дном об крайний камень и Антонина Николаевна, бывшая на мостике, сразу рванула ручки машинного телеграфа на «стоп», нос «Орлёнка» резко осел.
Конец ознакомительного фрагмента.