Валькирия революции
Шрифт:
Забрались высоко, дышится легко, перевал впереди, а вместо того летим вниз, в долину, где пасутся коровы со звоночками, тихо, ладно, мирно. «Отдохни», — приглашает жизнь. Некогда. Вершин-то много, всюду перебывать надо. И торопимся, и ползем… Закроешь глаза — плывет прошлое. Будущего нет. Только прошлое и прочитанное. И ничего больше».
Но в этом «ничего больше» крылись не столько лукавство и подлинная печаль о безвозвратно ушедшем, сколько суеверный страх: как бы не спугнуть то, что она опять почувствовала в себе: прилив новой энергии и новых желаний. Не хотела смотреться в зеркало — вид грузнеющей, теряющей былую гибкость и легкость, респектабельной дамы приводил ее в ужас, хотя Боди уверял, что она по-прежнему обаятельна и прелестна.
Постепенно она осваивала нравы «растленной буржуазной морали» и столь же «растленный» образ жизни, чуждый пролетариату. Обнаружила красоту в прочности семейных устоев и в традициях, создающих домашний уют. И в то же время в Хольменколлене, где эту «растленную» красоту она как раз и наблюдала, писала в нашумевшей своей статье о советских нравах («Быт и пролетарская мораль»): «Четкий, истинно пролетарский подход снова затягивается тиной мещанских идеалов и привычек. Вместо начавшего входить в обиход определения «мой товарищ по жизни» снова фигурируют юридические термины «жена», «муж». […] Кого считать женой партийца? Законнобрачную жену, имя которой занесено в регистрационную книгу браков, или также и «временных» жен? […] Которую счесть за настоящую? […] Пора ставить вопрос о новых основах пролетарской морали».
Каждая ее книга, каждая статья о проблемах пола, даже опубликованные только в далекой России, немедленно находили отзвук и в зарубежной прессе. Но у европейских критиков был весьма своеобразный взгляд на ее сочинения. Например, книгу «Любовь пчел трудовых» они сочли острым политическим памфлетом на положение женщины в Советском Союзе. Эта аттестация настолько ее напугала (вдруг и в Москве так кто-то подумает!), что она решила воздержаться от новых эссе на любимую тему.
Воздержание причинило бы ей еще большие муки, если бы она не вошла уже целиком в другие заботы и не ощутила бы полного удовлетворения от неведомого ей до сих пор сочетания политики со светской жизнью, в которой наконец она нашла свое истинное призвание. В этой роли с особым блеском она проявила себя, устроив грандиозный прием по случаю очередной годовщины Октябрьской революции.
Были сняты все залы в самом роскошном отеле Осло, на прием пожаловали министры, высшие государственные чиновники, главы партий и профсоюзов, дипломатический корпус в полном составе и, конечно, множество знаменитых артистов, писателей, журналистов, музыкантов, ученых. Из Москвы спецкурьеры доставили два пуда икры — шестнадцать двухкилограммовых бочонков были расставлены в разных залах, а положенный в бочонки лед подсвечен разноцветными лампочками, чтобы ярче сверкал. Но в этой «рекламе» не было никакой нужды: икру гости и так поедали ложками, никого не стесняясь. Особенно отличились жены министров — они переходили из зала в зал и, останавливаясь перед очередным бочонком, набирали новую порцию. Несметное количество напитков взвинтило настроение, хозяйка бала танцевала без устали, меняя знатных кавалеров и языки, на которых она с ними вела светскую беседу. Только светскую — ни слова о политике! Венцом вечера был концерт, завершившийся танцем под русские мелодии совершенно нагой красотки с двумя гроздьями винограда в руках: она изображала Айседору Дункан.
«Провела исключительно важное деловое мероприятие, устала до чертиков […] Очень, очень довольна» — так рассказала Коллонтай об этом приеме в письме к Зое. И в сущности, так же, но без эмоций, — в официальном отчете для наркоминдела: «Прием прошел с большим успехом
Наконец-то она могла быть довольна жизнью. Занималась делом, к которому почувствовала призвание, вращалась в рафинированном, аристократическом кругу, в полной мере проявляла себя и свои возможности. Жила вдали от повседневных свар и интриг, от мышиной кабинетной возни. Рядом был человек, на которого могла опереться и который не давал ей забыть, что она все еще женщина. И Миша получил работу за границей — представлял то в Англии, то в Швеции, то в Германии различные внешнеторговые ведомства. И женился: его жена Ирина, которую она успела повидать в Берлине, пришлась ей по душе.
Письма Павла тоже несли радость, напоминая о самом бурном, самом драматичном и самом счастливом периоде ее жизни.
«Милая, родная, как Твое здоровье? Удалось ли Тебе […] уехать в горы? Кто с Тобой? О как бы мне хотелось хотя бы на минутку быть возле Тебя, вдохнуть в Тебя жизнь, поднять на мои грубые сильные руки, заглянуть в глаза, увидеть Тебя снова бодрой, жизнерадостной. […] Еду на два месяца в Кисловодск ремонтировать себя. Скверно с сердцем, сильное расширение. Буду жить там, где были прожиты красивые, неповторимые минуты с Тобой. За этот год стал совершенно лысым. Работаю много. Устаю невероятно. Шура, почему ты не пишешь? Неужели Ты стала безразлична ко мне? Я жажду Твоих писем. Твой Павел».
«Шура милая, родная! Весьма и весьма рад и благодарен твоему письму. Значит ты скоро приедешь? С тревогой жду увидеть тебя, поделиться с тобой моим верным преданным другом. […] В деловой жизни все идет как будто бы гладко. Личная жизнь с неровными скачками. […] Живется не совсем сладко. Часто вспоминаю Тебя. Но увы… Твой Павел».
«Кто с тобой?»… Слухи о том, что «с ней» Боди, конечно, дошли до Москвы и получили распространение в верхах. С ревизорскими функциями прибыл в Осло полномочный представитель Центральной контрольной комиссии ЦК, беседовал с Коллонтай и Боди по отдельности, явно стремясь их поссорить друг с другом. Коллонтай он разъяснил, что к иностранцу, пусть он хоть тысячу раз коммунист, надобно относиться с повышенной осторожностью, а у Боди допытывался, не состоит ли он с товарищем Коллонтай в неких особых, не только служебных, отношениях.
Но была у проверяльщика еще и другая задача. Шумиха в западной прессе о чрезмерной тяге амбасадриссы к роскошным нарядам не могла не дойти до Москвы. Имея в виду как много у нее в Москве оставалось заклятых друзей, эти слухи пришлись кое-кому очень кстати Ревизор допытывался, сколько платьев, манто и мехов закупила в Европе товарищ полпред и даже требовал предъявить их в наличности. Возмущенная Коллонтай написала письмо председателю ЦКК Куйбышеву — ответом была лишь шифровка Литвинова о том, что Боди отзывается для получения нового назначения. Коллонтай заявила, что они поедут только вместе. Но подтверждения вызова долго не было: в Москве что-то решали и никак не могли решить.
Тем временем их отношения — доверительные, дружеские — стали еще ближе, что, конечно, не обошло внимания посольских стукачей. На прогулках в Хольменколлене Коллонтай делилась с Боди своими подлинными, а не излагаемыми публично или хотя бы в «интимном» дневнике впечатлениями о кремлевских вождях. Сравнивая Сталина с Троцким, она сказала, что у Сталина нет ни культуры Троцкого, ни знания марксизма, что он не оратор, не писатель, но зато обладает адским терпением. И наблюдательностью — он сразу заметил, что у Троцкого есть поклонники, но нет друзей. С брезгливостью отзывалась она о Зиновьеве («надутый хвастун, опьяневший от неожиданно доставшейся власти»), Бухарина и Рыкова уважала, Молотова считала воплощением серости, тупости и сервильности. Словом, от истины была очень близко.