Валькирия революции
Шрифт:
ОСТАНЕТСЯ ОДНО: поскольку Эрос налицо, измена будет лишь порождать боль, что половые и душевные радости любви любимый делит не со мной, а с другими. Но это будет горе ослабленное, без примеси горечи ОБИДЫ. Чем в более очищенном виде предстает Эрос в новом человеке, тем реже будут факты измены. Самое понятие «измена» отпадет».
Похоже, эти«философские» экзерсисы «ослабляли», если пользоваться ее же терминологией, муки, которые она переживала. Уйти просто в «работу», как было уже множество раз, она не могла: не помогало! Выход давало лишь другое могучее ее увлечение — тяга к перу и бумаге: тривиальная графомания была великим спасением для нее и великим даром для нас,
Сурица отозвали, дав ему другой дипломатический пост. Коллонтай получила наконец официально ту должность, которую она исполняла фактически: главы советской дипломатической миссии и торгпреда в Норвегии. По сути, лишь с этого времени начинается ее дипломатическая карьера, чему в очень большой мере она обязана Боди, который пользовался тогда в Москве особым доверием. Его аттестации имели вес и у Зиновьева, и у Дзержинского, и у Чичерина. Коллонтай тотчас отплатила Боди, представив Москве его кандидатуру в качестве первого секретаря полпредства и, стало быть, своей правой руки.
Не только чувство благодарности руководило Коллонтай — еще и другое чувство. Ей показалось, и, кажется, не без оснований, что Марсель Боди, которого все в миссии звали на русский лад Марселем Яковлевичем, заменит ей в какой-то мере потерянного Дыбенко. Во всяком случае, отношения, сложившиеся между ними уже в то время, свидетельствуют об исключительной интимной близости, далеко выходящей за рамки обычного служебного доверия и приятельских отношений.
Осваиваясь на новом поприще, она охотно прислушивалась к советам Боди, который быстро стал для нее единственным и незаменимым консультантом — как в вопросах политических, так и экономических. Он убедил ее, а она — Москву, что необходимо купить у Норвегии большую партию ее коронного продукта — рыбы, поддержать тем самым экономику страны пребывания и помочь все еще не вышедшим из голодного кризиса россиянам. Восшествие Коллонтай на русский дипломатический «трон» в Норвегии было ознаменовано покупкой 400 тысяч тонн сельди и 15 тысяч тонн соленой трески. Газеты, до тех пор печатавшие лишь язвительные статьи о «распутной бабе», приехавшей из «совдепии» совращать благовоспитанных норвежских мужчин и женщин, круто сменили тональность, воздавая должное мудрости новой амбасадриссы, благодаря которой сотни рыбаков получили работу. Ее пришло приветствовать — в полном составе — все руководство профсоюза рыбаков, приведшее с собою своего переводчика. Гости онемели, услышав речь торгпреда, произнесенную на чистом норвежском…
Понимая, что это ее конек, и стремясь использовать его максимально, Коллонтай устроила грандиозный прием в шикарном столичном Гранд-отеле в честь Фритьофа Нансена, который, как было сказано в разосланном приглашении, «спас тысячи людей на Волге», возглавив широкомасштабную акцию помощи голодающим в советской России. На прием пожаловали добрая половина кабинета министров и духовная элита страны, равно как и весь дипломатический корпус. Чопорность и скованность царили только в начале приема — Коллонтай быстро растопила «норвежский лед» уже привычным для нее способом: тост в честь Нансена она произнесла по-норвежски, повторив его по-французски, английски, немецки, шведски, фински и русски. Как говорят люди театра, такая роль обречена на успех. И все-таки он превзошел даже то, чего Коллонтай ожидала.
Бурная деятельность, в которую вдруг она оказалась вовлеченной после полного отлучения от активной работы, отвлекла от мыслей о крахе самой безумной любовной истории, которую она перенесла, но забыть об этом было не суждено. Судьба продлила многоактную драму, непредсказуемо повернув сюжет в другую сторону. С короткой сопроводительной запиской Дыбенко пришло вдруг письмо от барышни,
«Милая Валя, ясная моя девочка с горячим наболевшим сердечком! Ваше письмецо […] — радостный подарок. Я не ошиблась в Вас. И после Вашей весточки ко мне яснее вижу ваш облик. Пишу вам и думаю: а что, если мой порыв сердца просочится через песок непонимания? […] Что, если она из тех чужих мне женщин с мелко бабьими черепочками? Нет, Вы юная, порывистая, горячая и «человечек». Хочется взять Вашу милую головку обеими руками и нежно Вас поцеловать.
Вы пишете о чувстве «неправоты» и «раскаяния».
Не надо этого, девочка! Ведь страдания все позади. Давно не было так светло, покойно и радостно у меня на душе, как с тех пор, как все стало ясно. Вся мука этих двух лет для всех нас троих построена была на том, что до лета прошлого года не было ПРАВДЫ, а с осени была ПОЛУПРАВДА. Из писем Павла Ефимовича […] у меня создалось впечатление, что Вас с ним нет, что эта «связь» (я ведь все время считала, что это просто «связь») порвана. Иначе неужели же, милая Валя, Вы думаете, что я бы устраивала приезд Павла сюда? Чтобы длить общую муку? […]
Но теперь все сложилось к лучшему. Приезд Павла […] помог мне наконец понять, на чем основаны Ваши отношения с Павлом. Если бы я знала, что здесь не «связь», а любовь, красивая, властная, молодая обоюдная любовь, неужели я не сделала бы еще два года тому назад то, что делаю радостно сейчас? Сколько мук и страданий было бы этим спасено! […]
Милая девочка, настойте [так!] теперь, чтобы Павел признал Вас открыто своею женой. Пусть кончится эта никому не нужная игра в «прятки». Это вовсе не значит, что я «рву» с Павлом, нет, мы слишком большие друзья-товарищи с ним, чтобы такой разрыв был нужен. Но женой Павла, признанной всеми, должны быть Вы, девочка милая. […] А я ведь всегда была «холодная женщина» и, как ни старалась, из любви к Павлу, одеть на себя личину «жены» — это мне совсем не удавалось. […]
Не терзайте себя сомнениями, юная, милая девочка, что я хочу отнять у вас Павла. […] И не жалейте, что Павел приехал сюда — теперь всем будет легче, потому что все ясно. […] Забирайте Павла и с просветленными глазками и успокоенным сердечком уезжайте ВМЕСТЕ в Могилев, в открытую. Мое дело позаботиться о том, чтобы это не повлекло неприятностей Павлу ни с какой стороны. А в дни сомнений помните: «Вы — Павлика Она». Теперь улыбнитесь мне и протяните руку той, для кого всегда близка боль женского сердца. А. К».
Дипломатической почтой приходила информация о том, что происходит в Москве. Ленина постигал удар за ударом, и для всех уже было очевидно, что идет жестокая борьба между претендентами на трон. Александру огорчало, что благоволивший ей Сталин объединился с ненавистным Зиновьевым, но мысль о том, что альтернативой может быть только Троцкий, побуждала ее желать успеха зиновьевско-сталинскому альянсу. На самом же деле душа была безусловно с Бухариным, которого Коллонтай считала самым умным из руководства. Самым знающим и перспективным. Решение пленума ЦК о «развертывании внутрипартийной демократии» вселило надежду, что «рабочую оппозицию» наконец-то услышали. Требование Дзержинского — «обязать членов партии, знающих что-либо об антипартийных группировках, сообщать об этом в ГПУ и в ЦК» — существенно уточнило партийное понимание демократии, положив конец несбыточным надеждам. У Шляпникова снова был обыск — об этом ей сообщил всезнающий Боди. Внутрипартийная «демократия» набирала темпы, открывая свой истинный лик.