Вальс под дождём
Шрифт:
Навстречу мне ехала и гудела сама Москва, частичкой которой я была, родилась и навсегда останусь. Поезд сбавил ход и пошёл совсем медленно, но не останавливался. Я отпрянула, пытаясь рассмотреть хоть одну распахнутую дверь вагона.
– Тётя Галя! Тётя Галя! – истошно завопил Витюшка у меня на руках. Он колотил ногами по моим коленкам и выгибался, обрывая мне руки. – Там тётя Галя!
Я увидела в дверном проёме женское лицо, смутно знакомое.
– Витька! Витюшка! – эхом воскликнула женщина в тамбуре вагона. – Витюшка, откуда ты здесь? Где мама?
– Нюра погибла! – закричала
– Погибла? Нюра? – Женщина наклонилась, протянула руки, а Витюшка вскарабкался к ней со сноровкой цирковой обезьянки.
Поезд увеличил скорость, и мне стало трудно поспевать за ним, но я не отставала.
– Здесь, в поезде, должна быть моя мама, Антонина Евграфова. В каком она вагоне? – Я схватилась за поручень и поставила ногу на ступеньку вагона.
– Так ты Ульяна? – охнула женщина. – А я думала – паренёк!
Она прижала к себе Витюшку и как-то скукожилась, некрасиво кривя дрожащие губы.
– Мама! Где моя мама? – настойчиво повторяла я.
Женщина взглянула на меня отчаянно блеснувшими в полутьме глазами и сдавленно произнесла немыслимое:
– Уля, мамы больше нет. В заводоуправление попала бомба.
Я почувствовала внезапную пустоту, как будто бомба вытеснила все мои мысли и чувства.
– Бомба…
Отпустив поручень, я спрыгнула на насыпь, кубарем покатившись вниз.
– Уля! Куда же ты, Уля?! – отчаянно кричала она мне вслед. – Уля, догоняй! Давай руку! Я тебя удержу!
Раскинув руки по сторонам, я лежала под железнодорожной насыпью на куче песка и смотрела, как в небе клубятся сизые дождевые тучи. Осенний ветер безжалостно трепал верхушки деревьев, обрывая с черемухи пожелтевшие листья.
«Черёмуха первой цветёт и первой облетает», – объясняла мне мама, когда я была маленькой. Там, в моём детстве, мама носила светлое платье с коротким рукавом и укладывала волосы в красивый валик на затылке. В её устах моё имя – Ульяна – переливалось красками, словно цветная галька в прозрачной воде. Я любила смотреть на маму, когда она шила или вязала. Тогда её лицо становилось задумчивым и спокойным, как у очень счастливой женщины, которая знает, что рядом любимый ребёнок, на керосинке булькает кастрюлька с супом, и муж, придя с работы, весело скажет: «Ну, девчонки, подставляйте ладошки, я вам конфет принёс!»
И всю эту счастливую жизнь сломали проклятые фашисты!
Вокруг никого не было, и я не стесняясь завыла в голос:
– Ой, мама, мамочка! Мамочка моя дорогая! Я хочу к тебе! Мама!
Проходившие мимо составы вбирали мой крик в общий шум железной дороги. Напротив насыпи остановился санитарный поезд с красными крестами на вагонах. Глядя в окна, я видела на верхних полках людей с забинтованными головами в кровавых пятнах. Мелькали белые халаты, у окна курил человек с костылём. Поезд тронулся с места, и я стала снова смотреть в небо. Встать и пойти я не могла, потому что внутри меня лежал огромный тяжёлый камень, который накрепко придавил к земле.
Я услышала звук шагов, но не пошевелилась. Если на земле больше нет мамы, то кому какая разница, простужусь
Шаги приблизились и остановились.
– Эй, вставай! Простудишься! Что разлеглась, как барыня? – Я никого не хотела видеть и закрыла глаза. Чья-то рука требовательно потеребила меня за плечо. Чувствуя, как по щекам потекли слёзы, я зажмурилась ещё крепче. – Эй, ты чего? Давай не реви, нынче всем тяжело. Война на дворе.
Сквозь пелену слёз я увидела миловидное девичье лицо с чуть вздёрнутым носиком и с лёгкими мазками веснушек. Девушке было, наверное, лет шестнадцать-семнадцать, как и мне.
С короткими вздохами я вбирала в себя воздух, чтобы наконец выдохнуть:
– Уходи!
Но девушка не ушла, а, наоборот, устроилась рядом и спокойно произнесла:
– Меня Поля зовут. А тебя?
– Никак меня не зовут! Уходи отсюда! У меня маму убили! – отрывисто сказала я и отвернула лицо в сторону.
– У меня тоже убили, – обыденным голосом сообщила Поля.
Короткая, но страшная фраза хлестнула меня наотмашь. Я раскрыла глаза и села.
– Разбомбили?
– Нет. Мама была председателем колхоза, и их с папой зарезали кулаки. А я успела спрятаться в сундуке, поэтому осталась жива. Мне тогда четыре года исполнилось. Я сидела в сундуке и всё слышала. – В голосе Поли появились дребезжащие нотки. – Они пришли заполночь, когда мы спали. Тихонько свинтили петли в двери, чтоб не заскрипела раньше времени. Помню, как впотьмах что-то рухнуло. Потом оказалось: сначала они убили папу, а затем мама стащила меня с печки, затолкала в сундук и приказала сидеть тихо… Сама она бросилась бандитам наперерез. От меня их отводила, как птица. – Поля подобрала с песка прутик и нервно содрала с него полоску коры. – С тех пор и сиротствую. А ты вон как долго с мамой жила. Не каждому так везёт.
Рассказанное Полей оказалась таким ужасным, что я на миг захлебнулась и замолчала. Но Полинино горе случилось давно, а моё вот оно – свежее, прилепилось ко мне и прижимает к земле, не позволяя вздохнуть. Может быть, через десять лет я тоже смогу спокойно сказать, что мою мамочку убили фашисты. Может когда-нибудь, но не сейчас.
Я нагнула голову и зарыдала, стучась головой о подтянутые к груди колени.
– Ты поплачь, поплачь, – понимающе сказала Поля, – я подожду, когда ты выплачешься. Не должен человек оставаться один на один с бедой, уж это я точно знаю.
– А ты с кем живёшь? – пробормотала я сквозь рыдания.
– С бабушкой Лизой, маминой мамой. Представляешь, когда маму с отцом изрубленными нашли, баба Лиза их увидела и ни слезинки не проронила, только почернела вся, как обгоревший пень. Тогда лютая зима стояла. Вьюга выла чуть не каждый день. Надо могилу рыть, а грунт сцепился от холода и стал словно камень. Мужики ломами яму долбили.
– Их нашли, убийц?
– Нашли. Оказались наши, местные. Они всю округу в страхе держали, а уж сколько на их совести душ загубленных – не счесть. – Поля обняла меня за плечи и легонько подтолкнула вверх. – Пойдём, я тебя провожу до дому. Ты ведь выковырянная. Помнишь, у кого остановилась?