Валютный извозчик

Началось всё в смутное горбачевское время с просьбы перевезти небольшую коробку…

В темной, пропахшей старыми бумагами комнате меня ждала обложенная ведомостями дама.

— Моя фамилия Лонов.

— Вы в Конго и Швейцарию?

— Да, сначала в Конго, потом в Швейцарию.

Ей заблаговременно позвонили и у нее на столе уже лежал документ, удостоверяющий, что «советник Министерства иностранных дел Лонов Евгений Николаевич командируется Министерством в Конго и Швейцарию сроком на десять дней».

— Теперь вам надо подписать удостоверение у главного бухгалтера. Вы знаете, где его кабинет?

Да, я знаю.

Процедура получения командировочных документов не менялась, наверное, со времен царского МИДа; я передвигался по кабинетам почти автоматически. Сначала — узкий и тесный, как купе железнодорожного вагона, кабинет главного бухгалтера, высокого худого блондина. Тот, поздоровавшись кивком, не выразил удивления по поводу столь странной географии командировки. Видавший и не такое, он догадывался, какой я советник МИДа.

— Счастливого пути.

Около холеного милиционера я позвонил по внутреннему и через две минуты услышал сверху уверенный женский голос: «Товарищ Лонов, пройдите в кассу Аэрофлота». Минуя очередь по меньшей мере из двадцати человек, я прошествовал в кассу, и через десять минут у меня в руках был билет Москва — Браззавиль — Женева — Москва. Я уже собирался выходить из закутка, где размещалась касса, как в дверь просунулась дама из общей комнаты:

— Вас разыскивает какой-то Колосов. Просит, чтобы вы подождали его у входа в здание.

Экстренная встреча с непосредственным начальником за день до отлета ничего хорошего не предвещала.

Через пару минут я уже прогуливался мимо здания Генштаба. Оттуда выскакивало такое количество не обращающих ни на кого внимания генералов и с таким количеством звездочек на погонах, что проходивший мимо явно иногородний солдат, за всю свою воинскую жизнь выше полковника никого не видавший, долго и ошалело маршировал с открытым ртом и прилипшей к виску рукой.

Черная «Волга» с мигалкой и дополнительными фарами остановилась около дома с мемориальной доской, сообщавшей, что когда-то здесь собирались декабристы. Ни меня, ни сидевшего на заднем сиденье Пискунова, помощника моего непосредственного начальника, декабристы не интересовали.

— Ты — как колобок, Колосов тебя по всей Москве ищет.

— Что случилось? Рязанская губерния отделяется от России?

— Шутить будешь у него в кабинете. Из ЦК звонят. Ты, конечно, к ним не удосужился…

— Да вроде бы…

Обязательное в былые годы правило перед загранкомандировкой беседовать в Международном отделе ЦК было отменено к общей радости с приходом Горбачева.

— Надо зайти. Кузякин тебя ждет. У них там для тебя поручение.

— Какое?

— Не знаю. Но сразу после него — к начальству.

Хоть и времена теперь другие, но в ЦК партии без партбилета не пустят. Придется ехать домой, а если ночью улетаешь на край света, то час в пробках воспринимаешь как личное оскорбление.

Войдя в вестибюль Международного отдела, я протянул партбилет упитанному охраннику с капитанскими погонами. Тот партбилет взял, посмотрел, уплачены ли взносы, потом передал другому охраннику, такому же упитанному, но с погонами майорскими. У обоих были открытые и волевые лица людей, готовых прямо сейчас здесь же отдать жизнь за родину.

— Вы к товарищу Кузякину? — спросил первый охранник.

— К нему.

Второй охранник тщательно сличил фотографию на партбилете с моей физиономией, вернул документ первому, тот тоже тщательно сличил фотографию с физиономией — у нас в отделе эта процедура называлась «проверка морды лица на идентичность с фотографией» — потом вложил в партбилет розовый разовый пропуск и протянул мне:

— Проходите, Евгений Николаевич.

За те полгода, что я не был в Международном отделе, внешне там ничего не изменилось: те же старинные лифты с массивными деревянными дверями, которые по старинке надо открывать самому, и металлическими решетками, отполированными до корабельного блеска, те же блекло-кирпичные с цветочками ковровые дорожки в бесконечных петлявых коридорах, те же молодые люди с прическами, будто слепленными у провинциального скульптора, те же неопределенного возраста, на одно лицо секретарши.

Дверь кабинета Кузякина оказалась открытой настежь: внутри двое рабочих в синих комбинезонах красили потолок. Пришлось идти в секретариат.

— У Кузякина ремонт, — виновато развела руками дама в очках, одетая не то под Крупскую, не то под Фанни Каплан. — Он временно в кабинете заведующего. Найдете?

— Найду.

Кузякина знал я целую вечность. Познакомились давно, в Алжире, когда только начинали: я — в посольстве по своему ведомству, Кузякин — в Союзе обществ дружбы. И всегда отношения были, как принято говорить, на уровне «надо бы выпить». Что и делали.

Увидав меня, Кузякин радостно вскочил из-за стола.

В последний год он отпустил густую дремучую бороду под Мамина-Сибиряка — дерзость, некогда немыслимая для функционера ЦК — и теперь на фоне коллег выглядел как бы в форме другого полка. Впрочем и раньше он любил побравировать чем-нибудь, не вписывающимся в порядки Международного отдела, хотя всегда оставался самым типичным аппаратчиком, но из категории веселых, «своих в доску»: неизменно в отличном настроении, готовый сообщить самую последнюю новость, не делающий пакостей, если начальство не очень заставляет, обязательно помогающий, если это для него не слишком обременительно, и при всех обстоятельствах советующий: «Главное, старик, не бери в голову».

Сегодня Кузякин был настроен на философский лад:

— Не могу понять, почему ты пошел в пинкертоны!

— Когда в большом кабинете настойчиво говорят хорошие слова, отказаться можно только с переходом в эндшпиль при потере качества. А вообще-то, раз уж приходится жить в аду, то лучше быть чертом с хвостом, чем грешником на сковороде.

— Это ты прав. В историческом смысле. Только теперь за наши с тобой ведомства не очень-то держатся.

— Не очень. Но уходят пока единицы.