Ванька-ротный
Шрифт:
Мы идём по дороге, а немцы драпают от нас. Они иногда останавливаются, посматривают в нашу сторону, но из пулемёта больше не стреляют, подхватывают полы шинелей и пускаются наутёк.
Деревню Губино мы увидели не сразу. Сначала показались трубы и засыпанные снегом крыши, а потом бревенчатые стены домов. Деревня стояла у самого леса. За деревней пушистые покрытые белым инеем кусты, затем заснеженное мелколесье, а за ним настоящий, с высокими елями, лес. Зимой он бел и светлее дневного облачного неба. И лишь у самой земли местами видны его темные стволы и зеленые лапы елей.
Группа немцев, за которой мы шли, вбежала в деревню и посеяла панику. Мы видим, как из домов выбегают другие солдаты. Их стало больше, но они с перепуга бегут из деревни. В деревню Губино мы тоже входим без выстрела. Дома в Губино стоят по одной стороне. Мы прошли деревню до крайнего дома и остановились. За крайним домом около дороги на вбитом в землю столбе прибита широкая доска желтого цвета с фирменной надписью чёрными буквами по-немецки.
— Товарищ лейтенант! — услышал я голоса своих солдат, подошедших к этой доске.
— Дальше идти нельзя! Дорога заминирована!
Я подошёл, посмотрел на указатель. На нём печатными буквами по-немецки было написано название деревни.
— Губино! — прочитал я.
— Гу-у-би-и-но! — складывая дудкой губы, произносили солдаты.
— Да не Гу-гу и не би-би! — сказал я. А просто, как по-русски, — Губино!
— Губино это по нашему. А по ихнему наверняка в растяжку! — упорствовали они.
Все деревни вплоть до самой передовой имели указатели с названием деревень на желтых досках.
В деревне Губино мирных жителей не было. Но в одной избе сержант Стариков захватил живого немца. Из рассказа пленного и доклада сержанта, вот как это случилось.
Немец стоял на посту и сильно замёрз, сменился с поста, пришёл в дом и залез спать на печку. От тепла его разморило, он быстро уснул, но слышал во сне крики и голоса, и хлопанье дверьми. Он подумал, что его "камерады", "зольдатен" упустили свинью, которую они привезли с собой из под Зубцова. Во всяком случае, он видел во сне, как они бегали и ловили её по деревне.
От чего он проснулся, вспомнить не мог. Но когда снится свинья, это к плохому. Знакомые голоса за окном притихли и он уловил на улице непонятную русскую речь. Скрипнула дверь. Он похолодел от ужаса. Он ясно услышал спокойную русскую речь.
Сначала он подумал, что это ему снится. Но вот отворилась дверь, и на пороге в клубах белого пара показались русские.
Немец предупредительно кашлянул, подал свой голос и стал осторожно, задом, спускаться с печи. Вот он нащупал ногой, стоявшую вдоль печи, узкую лавку и опустил на неё вторую ногу. Искоса посмотрев на сзади стоявших русских, он переступил ногами на пол и, не поворачиваясь к ним лицом, поднял обе руки вверх.
Один из русских солдат подошёл к нему, взял его за плечо и повернул лицом к себе. Перед немцем стояло трое русских, трое небритых, обросших щетиной солдат. Винтовки они держали на перевес.
Летом, когда они, немцы, брали пачками русских в плен, то они ему казались какими-то худыми и маленькими. А эти стояли твердо на ногах и выглядели широкоплечими великанами.
Немец мельком взглянул на русских, они спокойно и с интересом разглядывали его. Теперь ситуация войны изменилась. Теперь он, немец, имел тщедушный вид, а они стояли спокойно, как хозяева положения. Что-то теперь будет? — мелькнуло у него в голове.
Зимой у наших солдат под шинелями были надеты ватники, и, по сравнению с ними, немец казался худым и тощим. От одного их вида у немца по спине побежали мурашки. Он долго не мог опомниться, но через некоторое время всё же пришёл в себя. Он набрал воздуха в грудь и пролепетал решительно, — Гитлер капут! Криг цу энде!
— Капут! Капут! — подтвердили они.
— Сейчас придёт лейтенант, допросит тебя! Он у нас по-вашему шпрехает!
Сержант Стариков оставил солдат в избе. Велел смотреть за немцем. А сам пошёл на окраину деревни, где мы в это время с лейтенантом Черняевым решали, что делать дальше.
— Товарищ лейтенант! Пленного взяли! Там в третьем доме от края сидит! Двух солдат я с ним оставил!
Я велел Сенину и Черняеву организовать оборону и пошёл посмотреть на немца. Я вошёл в избу и огляделся кругом. Вижу, живой немец стоит с поднятыми руками, а солдаты сидят напротив, на лавке у окна.
Первый раз перед нами стоял живой и невредимый немец. Я велел ему опустить руки и попросил своих солдат освободить нам лавку.
— Нэмен зи битте пляц! — сказал я немцу и посадил его рядом с собой.
Я хотел спросить у немца, какой гарнизон стоит в совхозе Морозово. Приготовил уже целую фразу, как вдруг кто-то пискнул за печкой. За печкой, в том месте, где от зада печи к стене были перекинуты палатья.
— Ну-ка взгляни! — сказал я сержанту.
Когда возникают необычные обстоятельства, обостряется память и всякое там прочее. Фамилию сержанта Старикова с того дня я запомнил. Помню её и сейчас.
Стариков шагнул к палатьям, отдёрнул висевшую на верёвке тряпицу и оттуда, из темноты закоулка, на божий свет показались две девицы. Вид у них был иностранный, похожи они были на гулящих девиц.
— Вот это дяла! — произнёс один из солдат, стоявший у двери.
— Немецкие фрау во всём натуральном виде!
— Кто такие? — спросил я их по-русски. Девицы молчали.
— Шпрехен зи дойч? — последовал мой вопрос. Они упорно молчали.
— Парле ву франсе? — спросил я их.
И они, как бы сорвавшись с места, предполагая, что я понимаю их язык, залепетали без всякой остановки. А кроме "Парле!", "Бонжур!" и "Пардон!" — я ничего другого не знал.
— Пардон! — сказал я, повысив голос, давая понять, что разговор окончен. Они поняли и тут же умолкли.