Ванна Архимеда

Заболоцкий Николай Алексеевич

(1929)

Таракан

Таракан попался в стакан

Достоевский

Таракан сидит в стакане. Ножку рыжую сосет. Он попался Он в капкане И теперь он казни ждет Он печальными глазами На диван бросает взгляд, Где с ножами, с топорами Вивисекторы сидят У стола лекпом хлопочет, Инструменты протирая, И под нос себе бормочет Песню «Тройка удалая». Трудно думать обезьяне, Мыслей нет — она поет. Таракан сидит в стакане, Ножку рыжую сосет Таракан к стеклу прижался И глядит, едва дыша… Он бы смерти не боялся, Если б знал, что есть душа. Но наука доказала, Что душа не существует, Что печенка, кости, сало — Вот что душу образует Есть всего лишь сочлененья, А потом соединенья Против выводов науки Невозможно устоять Таракан, сжимая руки, Приготовился страдать Вот палач к нему подходит, И, ощупав ему грудь, Он под ребрами находит То, что следует проткнуть И, проткнувши, на бок валит Таракана, как свинью Громко ржет и зубы скалит, Уподобленный коню И

тогда к нему толпою Вивисекторы спешат Кто щипцами, кто рукою Таракана потрошат. Сто четыре инструмента Рвут на части пациента От увечий и от ран Помирает таракан Он внезапно холодеет, Его веки не дрожат Тут опомнились злодеи И попятились назад. Все в прошедшем — боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды Вытекают из него. Там, в щели большого шкапа, Всеми кинутый, один, Сын лепечет: «Папа, папа!» Бедный сын! Но отец его не слышит, Потому что он не дышит. И стоит над ним лохматый Вивисектор удалой, Безобразный, волосатый, Со щипцами и пилой. Ты, подлец, носящий брюки, Знай, что мертвый таракан — Это мученик науки, А не просто таракан. Сторож грубою рукою Из окна его швырнет, И во двор вниз головою Наш голубчик упадет. На затоптанной дорожке Возле самого крыльца Будет он, задравши ножки, Ждать печального конца. Его косточки сухие Будет дождик поливать, Его глазки голубые Будет курица клевать.

(1934)

Озарение

Все пуговки, все блохи, все предметы что-то значат. И неспроста одни ползут, другие скачут Я различаю в очертаниях неслышный разговор: О чем-то сообщает хвост, на что-то намекает бритвенный прибор. Тебе селедку подали. Ты рад. Но не спеши ее отправить в рот Гляди, гляди! Она тебе сигналы подает.

1932

На выздоровление Генриха

Прочь воздержание. Да здравствует отныне Яйцо куриное с желтком посередине! И курица да здравствует, и горькая ее печенка, И огурцы, изъятые из самого крепчайшего бочонка! И слово чудное «бутылка» Опять встает передо мной. Салфетка, перечница, вилка — Слова, прекрасные собой. Меня ошеломляет звон стакана И рюмок водочных безумная игра. За Генриха, за умницу, за бонвивана, Я пить готов до самого утра. Упьемся, други! В день его выздоровленья Не может быть иного времяпровожденья. Горчицы с уксусом живительным составом Душа его пусть будет до краев напоена. Пускай его ногам, и мышцам, и суставам Их сила будет прежняя и крепость их возвращена. Последний тост за Генриха, за неугасший пыл, За все за то, что он любил: За грудь округлую, за плавные движенья, За плечи пышные, за ног расположенье. Но он не должен сочетать куриных ног с бесстыдной женской ножкой, Не должен страсть объединять с питательной крупой. Не может справиться с подобною окрошкой Красавец наш, наш Генрих дорогой. Всему есть время, и всему есть мера: Для папирос — табак, для спичек — сера, Для вожделения — девица, Для насыщенья — чечевица!

1932

Генриху Левину по поводу влюбления его в Шурочку Любарскую

Неприятно в океане Почему-либо тонуть. Рыбки плавают в кармане, Впереди — неясен путь. Так зачем же ты, несчастный, В океан страстен попал, Из-за Шурочки прекрасной Быть собою перестал?! Все равно надежды нету На ответную струю, Лучше сразу к пистолету Устремить мечту свою. Есть печальные примеры — Ты про них не забывай! — Как любовные химеры Привели в загробный край. Если ты посмотришь в сад, Там почти на каждой ветке Невеселые сидят, Будто запертые в клетки, Наши старые знакомые Небольшие насекомые: То есть пчелы, то есть мухи, То есть те, кто в нашем ухе Букву Ж изготовляли, Кто летали и кусали И тебя, и твою Шуру За роскошную фигуру. И бледна и нездорова, Там одна блоха сидит, По фамилии Петрова, Некрасивая на вид. Она бешено влюбилась В кавалера одного! Помню, как она резвилась В предвкушении его. И глаза ее блестели, И рука ее звала, И близка к заветной цели Эта дамочка была. Она юбки надевала Из тончайшего пике, И стихи она писала На блошином языке: И про ножки, и про ручки, И про всякие там штучки Насчет похоти и брака… Оказалося, однако, Что прославленный милашка Не котеночек, а хам! В его органах кондрашка, А в головке тарарам. Он ее сменял на деву — Обольстительную мразь — И в ответ на все напевы Затоптал ногами в грязь. И теперь ей все постыло — И наряды, и белье, И под лозунгом «могила» Догорает жизнь ее. …Страшно жить на этом свете, В нем отсутствует уют, — Ветер воет на рассвете, Волки зайчика грызут, Улетает птица с дуба, Ищет мяса для детей, Провидение же грубо Преподносит ей червей. Плачет маленький теленок Под кинжалом мясника, Рыба бедная спросонок Лезет в сети рыбака. Лев рычит во мраке ночи, Кошка стонет на трубе, Жук-буржуй и жук-рабочий Гибнут в классовой борьбе. Все погибнет, все исчезнет От бациллы до слона — И любовь твоя, и песни, И планеты, и луна. И блоха, мадам Петрова, Что сидит к тебе анфас, — Умереть она готова, И умрет она сейчас. Дико прыгает букашка С беспредельной высоты, Разбивает лоб бедняжка… Разобьешь его и ты!

1932

Быль, случившаяся с автором в ЦЧО

(Стихотворение, бичующее разврат)

Пришел я в гости, водку пил, Хозяйкин сдерживая пыл. Но водка выпита была. Меня хозяйка увлекла. Она меня прельщала так: «Раскинем с вами бивуак, Поверьте, насмешу я вас: Я хороша, как тарантас». От страсти тяжело дыша, Я раздеваюся, шурша. Вступив в опасную игру, Подумал я: «А вдруг помру?» Действительно, минуты не прошло, Как что-то из меня ушло. Душою было это что-то. Я умер. Прекратилась органов работа. И

вот, отбросив жизни груз, Лежу прохладный, как арбуз. Арбуз разрезан. Он катился, Он жил — и вдруг остановился. В нем тихо дремлет косточка-блоха, И капает с него уха. А ведь не капала когда-то! Вот каковы они, последствия разврата.

1932

Фруктовое питание

Много лет тому назад жила на свете Дама, подчинившая себя диете. В интересных закоулках ее тела Много неподдельного желания кипело. От желания к желанию переходя, Родилось у ней красивое дитя. Год проходит, два проходит, тыща лет — Красота ее все та же. Изменении нет. Несмотря, что был ребенок И что он вместо пеленок Уж давно лежит в гробу, Да и ей пришлось не сладко: и ее снесли, рабу. И она лежит в могиле, как и все ее друзья — Представители феодализма — генералы и князья. Но она лежит — не тлеет, С каждым часом хорошеет, Между тем как от князей Не осталося частей. «Почему же, — возопит читатель изумленный, — Сохранила вид она холеный?! Нам, читателям, не ясно, Почему она прекрасна, Почему ее сосуды Крепче каменной посуды». Потому что пресловутая покойница Безубойного питания была поклонница. В ней микробов не было и нету С переходом на фруктовую диету. Если ты желаешь быть счастливой, Значит, ты должна питаться сливой, Или яблоком, или смородиной, или клубникой, Или земляникой, или ежевикой. Будь подобна бабочке, которая, Соками питаяся, не бывает хворая. Постарайся выключить из своего меню Рябчика и курицу, куропатку и свинью! Ты в себя спиртные жидкости не лей, Молока проклятого по утрам не пей. Свой желудок апельсином озаряя, Привлечешь к себе ты кавалеров стаю. И когда взмахнешь ты благосклонности флажком, То захочется бежать мне за тобою петушком.

8 сентября 1932

Послание, бичующее ношение одежды

Меня изумляет, меня восхищает Природы красивый наряд: И ветер, как муха, летает, И звезды, как рыбки, блестят. Но мух интересней, Но рыбок прелестней Прелестная Лиза моя — Она хороша, как змея! Возьми поскорей мою руку, Склонись головою ко мне, Доверься, змея, политруку — Я твой изнутри и извне! Мешают нам наши покровы, Сорвем их на страх подлецам! Чего нам бояться? Мы внешне здоровы, А стройностью торсов мы близки к орлам. Тому, кто живет как мудрец-наблюдатель, Намеки природы понятны без слов: Проходит в штанах обыватель, Летит соловей — без штанов. Хочу соловьем быть, хочу быть букашкой, Хочу над тобою летать, Отбросивши брюки, штаны и рубашку — Все то, что мешает пылать. Коровы костюмов не носят. Верблюды без юбок живут. Ужель мы глупее в любовном вопросе, Чем тот же несчастный верблюд? Поверь, облаченье не скроет Того, что скрывается в нас, Особенно если под модным покроем Горит вожделенья алмаз. …Ты слышишь, как кровь закипает? Моя полноценная кровь! Из наших объятий цветок вырастает По имени Наша Любовь.

1932

Лиде

Человек и части человеческого тела Выполняют мелкое и незначительное дело: Для сравненья запахов устроены красивые носы, И для возбуждения симпатии — усы. Только Вы одна и Ваши сочлененья Не имеют пошлого предназначенья. Ваши ногти не для поднимания иголок, Пальчики — не для ощупыванья блох, Чашечки коленные — не для коленок, А коленки вовсе не для ног. Недоступное для грохота, шипения и стуков, Ваше ухо создано для усвоенья высших звуков. Вы тычинок лишены, и тем не менее Все же Вы — великолепное растение. И когда я в ручке Вашей вижу ножик или вилку, У меня мурашки пробегают по затылку. И боюсь я, что от их неосторожного прикосновения Страшное произойдет сосудов поранение. Если же в гостиной Вашей, разливая чай, Лида, Вы мне улыбнетесь невзначай, — Я тогда в порыве страсти и смущения Покрываю поцелуями печение, И, дрожа от радости, я кричу Вам сам не свой: — Ура, виват, Лидочка, Ваше превосходительство мой!

1932?

Чревоугодие (Баллада)

Однажды, однажды Я вас увидал. Увидевши дважды, Я вас обнимал. А в сотую встречу Утратил я пыл. Тогда откровенно Я вам заявил: — Без хлеба и масла Любить я не мог. Чтоб страсть не погасла, Пеките пирог! Смотрите, как вяну Я день ото дня. Татьяна, Татьяна, Кормите меня. Поите, кормите Отборной едой, Пельмени варите, Горох с ветчиной. От мяса и кваса Исполнен огня, Любить буду нежно, Красиво, прилежно… Кормите меня! Татьяна выходит, На кухню идет, Котлету находит И мне подает. …Исполнилось тело Желаний и сил, И черное дело Я вновь совершил. И снова котлета. Я снова любил. И так до рассвета Себя я губил. Заря занималась, Когда я уснул. Под окнами пьяный Кричал: караул! Лежал я в постели Три ночи, три дня, И кости хрустели Во сне у меня. Но вот я проснулся, Слегка застонал. И вдруг ужаснулся, И вдруг задрожал. Я ногу хватаю — Нога не бежит, Я сердце сжимаю — Оно не стучит. …Тут я помираю. Зарытый, забытый, В земле я лежу, Попоной покрытый, От страха дрожу. Дрожу оттого я, Что начал я гнить, Но хочется вдвое Мне кушать и пить. Я пищи желаю, Желаю котлет. Красивого чаю, Красивых конфет. Любви мне не надо, Не надо страстей, Хочу лимонаду, Хочу овощей! Но нет мне ответа — Скрипит лишь доска, И в сердце поэта Вползает тоска. Но сердце застынет, Увы, навсегда, И желтая хлынет Оттуда вода, И мир повернется Другой стороной, И в тело вопьется Червяк гробовой.

Октябрь 1932

Послание (На заболевание раком желудка)

Клесе

Вчера представлял я собою роскошный сосуд, А нынче сосут мое сердце, пиявки сосут. В сосуде моем вместо сельтерской — яд, Разрушен желудок, суставы скрипят… Тот скрип нам известен под именем Страсть! К хорошеньким мышцам твоим разреши мне припасть. Быть может, желудок поэта опять расцветет, Быть может, в сосуде появится мед. Но мышцы своей мне красотка, увы, не дает, — И снова в сосуде отсутствует мед. И снова я весь погружаюсь во мрак… Один лишь мерцает желудок-пошляк.