Ванна Архимеда

Заболоцкий Николай Алексеевич

1932

Послание, одобряющее стрижку волос

Если птичке хвост отрезать — Она только запоет. Если сердце перерезать — Обязательно умрет! Ты не птичка, но твой локон — Это тот же птичий хвост: Он составлен из волокон, Из пружинок и волос. Наподобие петрушки Разукрашен твой овал, Покрывает всю макушку Волокнистый матерьял. А на самом на затылке Светлый высыпал пушок. Он хорошенькие жилки Покрывает на вершок. О, зови, зови скорее Парикмахера Матвея! Пусть означенный Матвей На тебя прольет елей [37] . Пусть ножи его стальные И машинки застучат И с твоей роскошной выи Пух нежнейший удалят. Где же птичка, где же локон, Где чудесный птичий хвост, Где волос мохнатый кокон, Где пшеница, где овес? Где растительные злаки, Обрамлявшие твой лоб, Где волокна-забияки, Где петрушка, где укроп? Эти пышные придатки, Что сверкали час назад, В живописном беспорядке На полу теперь лежат. И

дрожит Матвей прекрасный, Укротитель шевелюры, Обнажив твой лоб атласный И ушей архитектуру.

37

Под елеем подразумевается одеколон

1932

Послание («Блестит вода холодная в бутылке»)

Ольге Михайловне

Блестит вода холодная в бутылке, Во мне поползновения блестят. И если я — судак, то ты подобна вилке, При помощи которой судака едят. Я страстию опутан, как катушка, Я быстро вяну, сам не свой, При появлении твоем дрожу, как стружка… Но ты отрицательно качаешь головой. Смешна тебе любви и страсти позолота — Тебя влечет научная работа. Я вижу, как глаза твои над книгами нависли. Я слышу шум. То знания твои шумят! В хорошенькой головке шевелятся мысли, Под волосами пышными они кишмя кишат. Так в роще куст стоит, наполненный движеньем. В нем чижик водку пьет, забывши стыд. В нем бабочка, закрыв глаза, поет в самозабвеньи, И все стремится и летит. И я хотел бы стать таким навек, Но я не куст, а человек. На голове моей орлы гнезда не вили, Кукушка не предсказывала лет. Люби меня, как все любили, За то, что гений я, а не клеврет! Я верю: к шалостям твой организм вернется Бери меня, красавица, я — твой! В груди твоей пусть сердце повернется Ко мне своею лучшей стороной.

1932

Шуре Любарской

Верный раб твоих велений, Я влюблен в твои колени И в другие части ног — От бедра и до сапог. Хороши твои лодыжки, И ступни, и шенкеля, Твои ножки — шалунишки, Твои пятки — штемпеля. Если их намазать сажей И потом к ним приложить Небольшой листок бумажный — Можно оттиск получить. Буду эту я бумажку Регулярно целовать И, как белую ромашку, Буду к сердцу прижимать! Я пойду туда, где роза Среди дудочек растет, Где из пестиков глюкоза В виде нектара течет. Эта роза — Ваше ухо: Так же свернуто оно, Тот же контур, так же сухо По краям обведено. Это ухо я срываю И шепчу в него дрожа, Как люблю я и страдаю Из-за Вас, моя душа. И различные созданья Всех размеров и мастей С очевидным состраданьем Внемлют повести моей. Вот платком слезу стирает Лицемерная пчела. Тихо птица вылетает Из секретного дупла. И летит она, и плачет, И качает головой… Значит, жалко ей, — и, значит, Не такой уж я плохой. Видишь, все в природе внемлет Вожделениям моим. Лишь твое сознанье дремлет, Оставаяся глухим. Муха с красными глазами Совершает свой полет. Плачет горькими слезами Человеческий оплот. Кто оплот? Конечно — Я. Значит, плачу тоже я. Почему я плачу, Шура? Очень просто: из-за Вас. Ваша чуткая натура Привела меня в экстаз. От экстаза я болею, Сновидения имею, Ничего не пью, не ем И худею вместе с тем. Вижу смерти приближенье, Вижу мрак со всех сторон И предсмертное круженье Насекомых и ворон. Хлещет вверх моя глюкоза! В час последний, роковой В виде уха, в виде розы Появись передо мной.

21 июня 1932

Послание, бичующее ношение длинных платьев и юбок

Меня изумляет, меня восхищает Природы красивый наряд: И ветер, как муха, летает, И звезды, как рыбки, блестят. Но мух интересней, Но рыбок прелестней Прелестная Лиза моя — Она хороша, как змея! Возьми поскорей мою руку, Склонись головою ко мне, Доверься, змея, политруку — Я твой изнутри и извне! Мешают нам наши покровы, Сорвем их на страх подлецам! Чего нам бояться? Мы внешне здоровы, А стройностью торсов мы близки к орлам. Тому, кто живет как мудрец-наблюдатель, Намеки природы понятны без слов: Проходит в штанах обыватель, Летит соловей — без штанов. Хочу соловьем быть, хочу быть букашкой, Хочу над тобою летать, Отбросивши брюки, штаны и рубашку — Все то, что мешает пылать. Коровы костюмов не носят. Верблюды без юбок живут. Ужель мы глупее в любовном вопросе, Чем тот же несчастный верблюд? Поверь, облаченье не скроет Того, что скрывается в нас, Особенно если под модным покроем Горит вожделенья алмаз. …Ты слышишь, как кровь закипает? Моя полноценная кровь! Из наших объятий цветок вырастает По имени Наша Любовь.

1932

Хвала изобретателям

Хвала изобретателям, подумавшим о мелких и смешных приспособлениях: О щипчиках для сахара, о мундштуках для папирос, Хвала тому, кто предложил печати ставить в удостоверениях, Кто к чайнику приделал крышечку и нос. Кто соску первую построил из резины, Кто макароны выдумал и манную крупу, Кто научил людей болезни изгонять отваром из малины, Кто изготовил яд, несущий смерть клопу. Хвала тому, кто первый начал называть котов и кошек человеческими именами, Кто дал жукам названия точильщиков, могильщиков и дровосеков, Кто ложки чайные украсил буквами и вензелями, Кто греков разделил на древних и на просто греков. Вы, математики, открывшие секреты перекладывания спичек, Вы, техники, создавшие сачок — для бабочек капкан, Изобретатели застежек, пуговиц, петличек И ты, создатель соуса-пикан! Бирюльки чудные, — идеи ваши — мне всего дороже! Они томят мой ум, прельщают взор… Хвала тому, кто сделал пуделя на льва похожим И кто придумал

должность — контролер!

(1932)

Служение Науке

Я описал кузнечика, я описал пчелу, Я птиц изобразил в разрезах полагающихся, Но где мне силу взять, чтоб описать смолу Твоих волос, на голове располагающихся? Увы, не та во мне уж сила, Которая девиц, как смерть, косила И я не тот. Я перестал безумствовать и пламенеть, И прежняя в меня не лезет снедь. Давно уж не ночуют утки В моем разрушенном желудке. И мне не дороги теперь любовные страданья — Меня влекут к себе основы мирозданья. Я стал задумываться над пшеном, Зубные порошки меня волнуют, Я увеличиваю бабочку увеличительным стеклом — Строенье бабочки меня интересует. Везде преследуют меня — и в учреждении и на бульваре — Заветные мечты о скипидаре. Мечты о спичках, мысли о клопах, О разных маленьких предметах, Какие механизмы спрятаны в жуках, Какие силы действуют в конфетах. Я понял, что такое рожки, Зачем грибы в рассол погружены, Какой имеют смысл телеги, беговые дрожки И почему в глазах коровы отражаются окошки, Хотя они ей вовсе не нужны. Любовь пройдет. Обманет страсть. Но лишена обмана Волшебная структура таракана. О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть! Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут, Их очертания полны значенья тайного… Да, в таракане что-то есть, Когда он лапкой двигает и усиком колышет. А где же дамочки, вы спросите, где милые подружки, Делившие со мною мой ночной досуг, Телосложением напоминавшие графинчики, кадушки, — Куда они девались вдруг? Иных уж нет. А те далече. Сгорели все они, как свечи. А я горю иным огнем, другим желаньем — Ударничеством и соревнованьем! Зовут меня на новые великие дела Лесной травы разнообразные тела. В траве жуки проводят время в занимательной беседе. Спешит кузнечик на своем велосипеде. Запутавшись в строении цветка, Бежит по венчику ничтожная мурашка. Бежит, бежит… Я вижу резвость эту, и меня берет тоска, Мне тяжко! Я вспоминаю дни, когда я свежестью превосходил коня, И гложет тайный витамин меня И я молчу, сжимаю руки, Гляжу на травы не дыша… Но бьет тимпан! И над служителем науки Восходит солнце не спеша.

1932

Муха

Я муху безумно любил! Давно это было, друзья, Когда еще молод я был, Когда еще молод был я. Бывало, возьмешь микроскоп, На муху направишь его — На щечки, на глазки, на лоб, Потом на себя самого. И видишь, что я и она, Что мы дополняем друг друга, Что тоже в меня влюблена Моя дорогая подруга. Кружилась она надо мной, Стучала и билась в стекло, Я с ней целовался порой, И время для нас незаметно текло. Но годы прошли, и ко мне Болезни сошлися толпой — В коленках, ушах и спине Стреляют одна за другой. И я уже больше не тот. И нет моей мухи давно. Она не жужжит, не поет, Она не стучится в окно. Забытые чувства теснятся в груди, И сердце мне гложет змея, И нет ничего впереди… О муха! О птичка моя!

(1934)

О нулях

Приятен вид тетради клетчатой: В ней нуль могучий помещен, А рядом нолик искалеченный Стоит, как маленький лимон. О вы, нули мои и нолики, Я вас любил, я вас люблю! Скорей лечитесь, меланхолики, Прикосновением к нулю! Нули — целебные кружочки, Они врачи и фельдшера, Без них больной кричит от почки, А с ними он кричит «ура». Когда умру, то не кладите, Не покупайте мне венок, А лучше нолик положите На мой печальный бугорок.

1934?

Чарльз Дарвин

Чарльз Дарвин, известный ученый, Однажды синичку поймал. Ее красотой увлеченный, Он зорко за ней наблюдал. Он видел головку змеиную И рыбий раздвоенный хвост, В движениях — что-то мышиное И в лапках — подобие звезд. «Однако, — подумал Чарльз Дарвин, — Однако синичка сложна. С ней рядом я просто бездарен, Пичужка, а как сложена! Зачем же меня обделила Природа своим пирогом? Зачем безобразные щеки всучила, И пошлые пятки, и грудь колесом?» …Тут горько заплакал старик омраченный. Он даже стреляться хотел!.. Был Дарвин известный ученый, Но он красоты не имел.

1933

Перемена фамилии

Пойду я в контору «Известий», Внесу восемнадцать рублей И там навсегда распрощаюсь С фамилией прежней моей. Козловым я был Александром, А больше им быть не хочу! Зовите Орловым Никандром, За это я деньги плачу. Быть может, с фамилией новой Судьба моя станет иной И жизнь потечет по-иному, Когда я вернуся домой. Собака при виде меня не залает, А только замашет хвостом, И в жакте меня обласкает Сердитый подлец управдом… Свершилось! Уже не Козлов я! Меня называть Александром нельзя. Меня поздравляют, желают здоровья Родные мои и друзья. Но что это значит? Откуда На мне этот синий пиджак? Зачем на подносе чужая посуда? В бутылке зачем вместо водки коньяк? Я в зеркало глянул стенное, И в нем отразилось чужое лицо. Я видел лицо негодяя, Волос напомаженный ряд, Печальные тусклые очи, Холодный уверенный взгляд. Тогда я ощупал себя, свои руки, Я зубы свои сосчитал, Потрогал суконные брюки — И сам я себя не узнал. Я крикнуть хотел — и не крикнул. Заплакать хотел — и не смог. Привыкну, — сказал я, — привыкну. Однако привыкнуть не мог. Меня окружали привычные вещи, И все их значения были зловещи. Тоска мое сердце сжимала, И мне же моя же нога угрожала. Я шутки шутил! Оказалось, Нельзя было этим шутить. Сознанье мое разрывалось, И мне не хотелося жить. Я черного яду купил в магазине, В карман положил пузырек. Я вышел оттуда шатаясь, Ко лбу прижимая платок. С последним коротким сигналом Пробьет мой двенадцатый час. Орлова не стало. Козлова не стало. Друзья, помолитесь за нас!