Варан
Шрифт:
Она запнулась. Прижалась к печке лицом. Прильнула. Замерла.
Варан не знал, что сказать. Было тихо, только в печке потрескивали дрова, да издалека, с края поля, доносилась протяжная песня хозяйки. Хозяйка пела полю о том, что скоро его засеют, взойдет новый урожай и жизнь опять начнется сначала. Варан не мог разобрать слов, но смыслы старухиных песен за столько-то дней выучил.
Женщина смотрела на него из темноты. В глазах отражался слабый свет вечернего неба. Он попытался вспомнить, смотрели так на него когда-нибудь или нет.
Не вспомнил.
Понял, что слабеет. Не может подняться и уйти, как
— Я буду разводить огонь, — повторила она глухо и глубоко, таким голосом могла бы говорить степь, обладай она даром речи. — Это очень много. Каждый день я буду разжигать ее… В наших краях есть поверье, что путник, о котором вспоминают, получает твердую дорогу под ноги. Если кто-то пропадает в лесу — говорят: о нем не помнили. Так вот: для тебя не станет леса. Под каждым деревом будет дорога…
Она пододвинулась ближе. Ладони ее гладили горячий камень.
— Ты обожжешься, — сказал он шепотом, глядя на ее руки.
— Я уже обожглась, — она улыбнулась. — Там, где не ждала… А он вернется и поколотит меня. Это уж точно.
— Это несправедливо, — сказал Варан медленно. — Ведь мы…
Она зажмурилась. Прижалась к печке лицом:
— Что такое несправедливость… если я теряю тебя? В сравнении с этим даже самое ужасное наказание — шутка…
Варан понял, что никогда не касался ее — даже случайно. Их руки не соприкасались, когда она подавала ему кружку воды или миску с кашей. Она не задевала его краем одежды, проходя мимо. Она никогда не сидела с ним рядом — только напротив.
Он протянул руку и взял ее за запястье. Старухина песня на поле оборвалась.
Хозяин с сыновьями и невесткой вернулись раньше обещанного — торопились, видать. Рыжая — веселая, загорелая — первым делом кинулась обнимать маленьких племянников. Хозяин с младшим сыном, едва сгрузив тюки, побежали смотреть на Баранову работу; старший сын остановился напротив жены и долго вглядывался в ее бледное спокойное лицо.
Хотел ударить. Очень хотел; Варан стоял неподалеку и знал, что, если мужчина ударит — беды не миновать. Потому что тогда он, Варан, вынужден будет ударить тоже.
Мужчина сдержался. Не потому, что испугался Варана — он его не видел. Разжал кулаки. Кивнул жене и побрел распаковывать тюки.
Варан позвал Тюфу и ушел в степь. И не возвращался до ужина.
— Спасибо, путник, — приговаривал хозяин, чье лицо подернулось морщинками-трещинками от груза несвойственной ему улыбки. — Мы думали, мерзнуть придется… Ну, теперь вместе венец возведем, крышу положим, и…
— Я не могу вам помочь, — сказал Варан. — Я ухожу завтра.
Хозяин перестал улыбаться, отчего лицо его сделалось моложе и привычнее.
— Идешь? На восток?
— Да.
Хозяин дернул шеей, оглянулся на холмы. Закусил губу:
— Спокойно. Видишь — спокойно… Как бы ты не разозлил…
— Не ври себе, — сказал Варан. — Сегодня спокойно… ты знаешь, что будет завтра?
— Убьет тебя, — с тоской сказал хозяин. — Когда мои ходили, их знаешь что спасло? Меньшого моего трусость непроходимая. Только огонек сверкнул — он свалился, и старшего опрокинул… и на
— Значит, они его даже не видели?
— Кого? Мага? Куда там… Это ты у нас всю землю обошел, с магами якшаешься, горстями огонь черпаешь…
Хозяин замолчал. Задумался. У развалин сарая старший его сын шепотом разговаривал с матерью, вглядывался в ее лицо, как раньше в лицо жены.
— Спасибо, что не ушел, пока нас не было, — тихо сказал хозяин.
— С чего бы? Я же баб и малых твоих взялся сторожить…
— …как вор, — продолжал старик, не слушая его. — Он всю дорогу твердил: вернемся, его уже нет, а моя ходит счастливая. Та бы, дура, хоть притворилась, что любит его… хоть немножко… до тебя — любила. Уж не знаю как… А может, все потому, что очаг наш треснул. Не вечное, выходит, счастье. Знаешь? — Старик вдруг обернулся к собеседнику, в глазах его что-то изменилось; померещилось Варану или нет, но на какое-то мгновение хозяину захотелось унизить гостя, отомстить за зло, причиненное, пусть невольно, его сыну. — Я вот что подумал… Может, тот дед, что моим родителям огонь в очаге разводил, может, он был просто бродяга? А счастье — случайно… И повезло нам, и жен я хороших нашел для моих мужиков… И внуки здоровые. Старшего отдали кузнецу в учение… а она хоть бы спросила, что да как! Ее же сына отдали чужим людям…
— Это несправедливо, — тихо сказал Варан. — Она верна твоему сыну.
— Она его не любит!
— У тебя есть весы, чтобы взвешивать ее любовь? К мужу, к сыну? Есть?
Хозяин внимательно посмотрел на него. Тряхнул головой, будто просыпаясь:
— Иди… Еды с собой дадим. Иди… если сможешь.
Шел дождь. Хорошая примета. Варан шагал, позволяя каплям свободно стекать по вискам и подбородку. Тюфа бежала рядом и, чем дальше на восток, тем ближе прижималась к хозяину. Раз или два, задев мохнатым боком, чуть не опрокинула в траву.
Пятна мертвой земли попадались все чаще, и скоро обходить их уже не было возможности.
— Держись, — Варан похлопал Тюфу по шее, — оно не страшно, хоть и противно поначалу. Ну, пошли…
И первым шагнул на омертвелый, неуловимо отвратительный луг.
Земля здесь была мягче и подавалась под каблуками. Меня стошнит, малодушно подумал Варан. И путь героя навстречу злобному магу будет отмечен лужицами рвоты… что не имеет никакого значения, потому что все равно никто не увидит.
Медленно, в такт слабым порывам ветра, покачивались белесые венчики больших цветов. Варан присмотрелся — над цветами вились насекомые, мелкие, как песок. Во всей степи не найдется и букашки — а здесь целые тучи…
Тюфа прижималась, наваливаясь всем своим весом, сталкивала в сторону, сбивала с направления. Тюфе было страшно.
— Перестань, — поднявшись на цыпочки, он чесал ее между ушами, — это всего лишь дохлая земля, она не кусается. А у нас с тобой дело, мы ищем кое-кого и найдем, даже если для этого придется допросить Шуу на морском дне… Ну не толкайся ты, жирная тварь!
Насекомых над цветами сделалось больше. Сквозь шум ветра пробивалось жужжание, нудное и липкое, как все здесь: земля, и цветы, и островки кустарника. Варан ускорял и ускорял шаг; ближе к вершине холма пятна мертвой земли слились, образовав единое пространство, на котором уже не было живой травинки.