Варежка

Я всегда плыл по течению. Впрочем, всякая юность плывет по течению. Стремительно, на реактивной скорости подбирая все, что попадет под руку. За что, уже потом, в зрелости, мы и расплачиваемся. Когда уже далеко не у всех остаются силы и возможности платить…

Так вместе с юностью плыл по течению и я. Оно и принесло меня к Варе. Это было самое лучшее и счастливое приобретение в жизни. Так мне тогда казалось. Тем не менее, и за него приходилось расплачиваться.

Впрочем,

Мы поступили в один институт, на один курс, в одну мастерскую. Варя понравилась мне сразу. Но влюбился в нее я не сразу. По-настоящему только зимой. Да, пожалуй, только зимой я посмотрел на нее другими глазами. Не как на сокурсницу, подружку и собрата по перу.

Однажды я просто увидел очень хорошенькую девушку.

Помню, как мы все дружно провалили экзамен по философии. Накануне всю ночь шумно праздновали свадьбу Витьки Затрубного, парня с последнего курса.

Крупный, с выгоревшими волосами и носом-картошкой, он гордо восседал в центре стола, как на троне, рядом с молодой женой и напоминал довольного жизнью купеческого сына. По его виду трудно было догадаться, что еще до литературного он успешно закончил институт Дружбы народов и в совершенстве владел непальским языком. Впрочем, большую часть своей жизни он провел с родителями именно там, в Непале. А за это время и осла можно научить петь соловьем, особенно если он родился в соответствующем гнезде.

«Дружбы народов» Витьке показалось мало. И он успешно перевел несколько рассказов малоизвестных непальских писателей на русский, изменив труднопроизносимые восточные фамилии на отечественные и выдав творения за свои. После чего с не меньшим успехом поступил в литературный институт, и довольно хорошо в нем проучился. Периодически наезжая к родным, по-прежнему живущим в Непале, собирая местный фольклор и переводя его на родной язык. Ко всему прочему, несколько Витькиных рассказов даже опубликовали толстые журналы. А бедные непальцы так и оставались пребывать в мировой неизвестности.

Пожалуй, из Витьки вышел бы неплохой переводчик. Но он хотел быть только писателем, решив для себя, что от развития национальной непальской культуры не убудет. И тем самым поставил жирную точку в споре между совестью и тщеславием. К тому же он считал, что мир настолько огромен, что вряд ли какой-нибудь непалец когда-нибудь прочтет Витькины творения и прилетит в Россию, чтобы справедливо намылить ему шею. Для этого нужно было, чтобы Витька встал где-то рядом со Львом Толстым, по меньшей мере. Но он на это место не претендовал, впрочем, как и непальские коллеги.

Помню, я тогда подумал, как, в сущности, легко всю мировую культуру превратить в хаос. Стоит только присваивать рассказы и стихи друг друга, друг у друга списывать музыку и картины. И разве потом можно будет найти настоящего автора? А еще я подумал, что не хочу стать малоизвестным непальским писателем. Тогда уж гораздо благороднее быть малоизвестным юристом или инженером.

Впрочем, Витька так не думал, даже не собирался. Он восседал, как на троне, в центре стола, рядом с молодой женой, довольный жизнью и собой.

Поначалу, с понтом старшекурсника, он не хотел приглашать нас на свадьбу. Тем более, что мы не так уж были и близки. Но, изрядно подвыпив, он стал милосерден и щедр. И все проживающие рядом были призваны в небольшую общажскую комнату на большую пьянку. Перед экзаменом это был отличный повод не готовится. А потом, с высоты своего положения Витька заверял нас, что сдать философию – раз плюнуть, поскольку профессор еще слишком молод и бесконечно добр.

На экзамен мы явились, как и подобает после пирушки, мятые, с распухшими носами и огромными кругами под глазами. Точные копии Витьки Затрубного. Казалось, еще чуть-чуть и мы все легко заговорим по-непальски. Впрочем, тогда это было реальнее, чем успешная сдача экзамена по философии.

Профессор был действительно молодым, но – в отличии от Витькиных заверений – весьма кровожадным. Проваливались мы по очереди. И если бы была возможность, то мы лучше бы провалились сквозь землю.

Последней (по большому блату) в очереди на эшафот стояла Варя. Поскольку каждый из нас мог хоть что-то более-менее членораздельное промычать, то Варя вообще ничего не могла сказать. Тогда больше всех удалось «мычать» Ладе, надо отдать ей должное. А вот Медузаскаусас от волнения стал отвечать по-литовски, но его пламенную речь профессор не захотел воспринимать. Я же в свою очередь совсем не к месту вспомнил, что великий философ Галилео Галилей построил телескоп и открыл горы на Луне, четыре спутника Юпитера и пятна на Солнце. Но мои воспоминания профессора совсем не взволновали. Хотя он оценил мои познания в астрономии и даже посоветовал подумать о смене профессии.

Впрочем, Варя все равно откровенно не желала вести диалог. Она сидела напротив молодого профессора и с детской непосредственностью хлопала глазками. На каждый вопрос она отвечала недоуменным молчанием, при котором ее черные дугообразные брови удивленно взлетали вверх. Казалось, Варька даже обиделась, что ей задают какие-то дурацкие вопросы. О какой-то онтологии и гносеологии. «Фу, и слова такие выговорить невозможно!» – говорил весь ее вид. А профессор таял на глазах. То краснея, то бледнея. Хотя это еще ничего не означало. И мы уже нетерпеливо поглядывали на часы, ожидая очередной «пары» и завершения экзекуции.

– Итак… Вы так ничего и не скажете? – преподаватель запнулся и виновато посмотрел на Варю. И, решив дать ей последний шанс, взмолился. – Ну, по учению о бытии и теории познания. Или хотя бы что-нибудь по вопросам философии вообще.

Варя печально вздохнула и кокетливо забросила прядь за ухо.

– По философии, – наконец удосужилась что-то сказать она. – Вопросами философии, профессор, лучшие умы человечества занимались веками. А у меня для их изучения было всего два дня. Согласитесь, разве это реально? И разве не унизительно для философов?