Варфоломеевская ночь
Шрифт:
— Дайте пройти пленным, друзья мои! — восклицал он поминутно. — Будьте человечны, добрые ларошельцы! Они ранены и беззащитны, они нам больше не враги.
Но чернь отвечала ему диким воем: «Петлю папистам!», «На виселицу!» и «Да здравствует ла Ну!»
Мержи и кавалеристы подкрепляли великодушные увещания их начальника, нанося при удобном случае удары древками своих копий. Наконец, пленные были отведены в городскую тюрьму и помещены под крепкую стражу, так что им нечего было бояться народной ярости. Отряд рассеялся, и ла Ну, в сопровождении нескольких дворян, спешился перед городской ратушей в ту минуту,
— Ну, доблестный ла Ну, — произнес голова, протягивая руку, — вы только что доказали этим убийцам, что не все храбрецы умерли вместе с господином адмиралом.
— Дело обошлось довольно благополучно, сударь, — ответил ла Ну со скромностью. — У нас только пятеро убитых и мало раненых.
— Раз вы руководите вылазкой, господин ла Ну, — продолжал голова, — мы заранее можем быть уверены в успехе.
— А что бы значил ла Ну без помощи божьей? — с горечью воскликнул старый пастор. — Бог сил сражался сегодня за нас; он услышал наши молитвы.
— Бог дает и отнимает победы по своему усмотрению, — сказал спокойным голосом ла Ну, — и только его следует благодарить за успех на войне. — Потом он обернулся к городскому голове: — Ну, как, сударь, обсудил ли совет новые предложения его величества?
— Да, — ответил голова, — только что отправили обратно трубача к брату короля, прося его больше не беспокоиться и не присылать нам своих предложений. Отныне мы будем отвечать на них только выстрелами.
— Следовало бы повесить трубача, — заметил пастор, — ибо не писано ли есть: «и из среды твоей вышли некие злые, восхотевшие возмутить обитателей их города… но ты не преминул предать их смерти, твоя рука первою легла на них, за нею рука всего народа»?
Ла-Ну вздохнул и, ничего не говоря, возвел очи к небу.
— Как! Нам? Сдаться? — продолжал городской голова, — сдаться, когда стены наши еще стоят, когда враг не смеет еще подойти к ним близко, меж тем как мы ежедневно смеемся над ним в его же окопах? Поверьте мне, господин ла Ну, если бы в Ла-Рошели совсем не было солдат, одних женщин хватило бы, чтобы отразить парижских живодеров.
— Сударь, сильнейшему подобает говорить осмотрительно о своем враге; слабейшему же…
— Э, кто сказал вам, что мы — слабейшие? — прервал его Лаплас. — Разве бог не сражается за нас? И Гедеон с тремястами израильтян, не был ли он сильнее полчищ мадианитских?
— Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, господин голова, о количестве нашего провианта. Пороха очень мало, я принужден запрещать стрелкам далекий прицел.
— Монгомери нам пришлет его из Англии! — ответил голова.
— Огонь с неба снизойдет на головы папистов! — сказал пастор.
— Хлеб с каждым днем дорожает, господин голова.
— Со дня на день мы можем увидеть английский флот, и в городе восстановится изобилие.
— Бог пошлет манну с небес в случае нужды, — пылко воскликнул Лаплас.
— Что касается помощи, о которой вы говорите, — продолжал ла Ну, — то ведь достаточно, чтобы поднялся южный ветер, и тогда корабли не смогут войти в нашу гавань. К тому же флот этот может попасться в плен.
— Ветер будет с севера. Я тебе это предвещаю, маловерный! — произнес пастор. — Ты потерял правую руку, а вместе с нею и мужество.
Ла Ну, по-видимому, решил не отвечать на его замечания. Он продолжал, обращаясь все время к городскому голове:
— Для нас потеря одного человека важнее, чем для врагов десятка. Я боюсь, что если католики усилят осаду, нам придется принять условия тяжелее тех, которые вы теперь с таким презрением отвергаете. Если, как я надеюсь, король захочет удовлетвориться только признанием его власти в этом городе, не требуя жертв, которых мы принести не можем, я полагаю, что наша обязанность — открыть ему ворота; потому что, в конце концов, он — наш владыка.
— У нас один владыка — Христос, и только нечестивец может называть владыкой этого жестокого Ахава — Карла, пьющего кровь пророков…
Ярость пастора удваивалась при виде невозмутимого хладнокровия ла Ну.
— Что касается меня, — сказал голова, — я отлично помню, как при последнем своем проезде господин адмирал сказал нам: «Король дал мне слово, что со всеми его подданными, протестантами и католиками, будут обращаться одинаково». Через полгода король, давший слово адмиралу, приказал убить его. Если мы откроем ворота, у нас произойдет Варфоломеевская ночь, как и в Париже.
— Король был обманут Гизами. Он очень раскаивается в этом и хотел бы искупить пролитую кровь. Если вашим упрямым нежеланием заключить договор вы раздражите католиков, все силы королевства будут направлены против вас, и тогда будет разрушено единственное пристанище для реформатской религии… Мир, мир! Поверьте мне, господин голова.
— Трус! — закричал пастор. — Ты жаждешь мира потому, что боишься за свою жизнь…
— О, господин Лаплас… — произнес голова.
— Короче сказать, — холодно продолжал ла Ну, — последнее мое слово таково: если король согласится не оставить гарнизона в Рошели и сохранит за нами свободу вероисповедания, нужно передать ему наши ключи и засвидетельствовать нашу покорность.
— Ты — предатель, — закричал Лаплас, — ты подкуплен тиранами.
— Господи боже, что вы говорите, господин Лаплас! — повторил городской голова.
Ла Ну слегка улыбнулся с видом презрения.
— Видите, господин голова, в какое странное время мы живем. Военные люди говорят о мире, а духовенство проповедует войну… Дорогой пастор, — продолжал он, обращаясь, наконец, к Лапласу, — по-моему, уже пора обедать, и ваша жена, вероятно, ждет вас домой.
Последние слова окончательно привели пастора в бешенство. Он не смог найти никаких оскорбительных слов, и так как пощечина освобождает от рассудительного ответа, то он и ударил старого полководца по щеке.
— Господи боже мой, что вы делаете! — закричал голова. — Ударить господина ла Ну, лучшего гражданина и храбрейшего воина Ла-Рошели?!
Мержи, присутствовавший при этом, собирался проучить Лапласа так, чтобы тот долго помнил; но ла Ну его удержал. Когда к седой бороде прикоснулась рука старого безумца, было мгновение, быстрое, как мысль, когда глаза ла Ну блеснули негодованием и гневом. Но сейчас же его лицо приняло прежнее бесстрастное выражение; можно было подумать, что пастор задушил мраморный бюст римского сенатора или лица ла Ну коснулся какой-нибудь неодушевленный, случайно приведенный в движение предмет.