Варфоломеевская ночь
Шрифт:
— А сам ты что делаешь среди этих негодяев?
— Я? Черт возьми, я смотрю: ведь это — зрелище! — А знаешь, какую я славную штуку учинил? Ты знаешь хорошо старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, что так меня обобрал?
— Несчастный, ты его убил?
— Я? Фи! Я не вмешиваюсь в дела веры. Я его не только не убил, но спрятал у себя в подвале, а он дал мне расписку в получении всего долга полностью. Так что я совершил доброе дело и получил за него награду. Положим, для того чтобы он дал мне эту расписку, я два раза приставлял ему к голове пистолет, но, черт меня побери, я бы ни за что не выстрелил… Смотрите-ка, женщина зацепилась юбками за балку моста… Упадет… Нет, не упадет. Черт! Это любопытно, стоит посмотреть поближе!
Жорж ушел от него.
Он свернул на улицу Сен-Жосс, она была безлюдна и не освещена: очевидно среди живущих там не было ни одного реформата. Зато здесь отчетливо слышен был шум, доносившийся из соседних улиц. Вдруг белые стены осветились красным огнем факелов. Он услышал пронзительные крики и увидел какую-то женщину, полуголую, с распущенными волосами и с ребенком на руках. Она мчалась со сверхъестественной быстротой. За ней бежало двое мужчин, подбадривая один другого гиканьем, как будто они охотились за диким зверем. Женщина уже хотела было броситься в какой-то открытый проход, как вдруг один из преследователей выстрелил в нее из аркебузы, которой был вооружен. Выстрел попал ей в спину, и она упала навзничь, но сейчас же поднялась, сделала шаг к Жоржу и снова упала на колени; затем, в последнем усилии, подняла своего ребенка и протянула капитану, словно поручая дитя его великодушию. Не произнеся ни слова, она умерла.
— Еще одна еретическая сука издохла! — воскликнул человек, выстреливший из аркебузы. — Я не успокоюсь, пока не уложу их дюжину.
— Подлец! — воскликнул капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.
Негодяй стукнулся головой об стену, ужасно выкатил глаза и, скользя всем телом на пятках, словно плохо приставленная доска, скатился и вытянулся на земле мертвым.
— Как? Убивать католиков? — воскликнул товарищ убитого, у которого в одной руке был факел, в другой — окровавленная шпага. — Кто вы такой? Господи боже, да вы же из королевской легкой кавалерии! Черт возьми, ваше благородие, вы обознались!
Капитан вынул из-за пояса второй пистолет и взвел курок. Движение это» и легкий звук взводимого курка были прекрасно поняты. Погромщик бросил свой факел и пустился бежать со всех ног. Жорж не удостоил его выстрела. Он наклонился, ощупал женщину, лежавшую на земле, и убедился, что она мертва. Пуля прошла навылет. Ребенок, обвив ее шею руками, кричал и плакал; он был покрыт кровью, но каким-то чудом не был ранен. Капитан с некоторым усилием оторвал его от матери, за которую тот изо всех сил уцепился, потом закутал в свой плащ. Эта встреча научила его осторожности: он поднял шляпу убитого, снял с нее белый крест и нацепил на свою. Так он добрался, не будучи никем задержан, до дома графини.
Братья упали друг другу в объятия и некоторое время оставались так, тесно обнявшись, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец, капитан вкратце сообщил, в каком положении находится город. Бернар проклинал короля, Гизов и священников; он хотел выйти и присоединиться к своим братьям, если те где-нибудь пытаются оказывать сопротивление своим врагам. Графиня плакала и удерживала его, а ребенок кричал и просился к матери. Потеряв немало времени на крики, вздохи и слезы, они должны были, наконец, принять какое-либо решение. Что касается ребенка, то конюший графини вызвался найти какую-нибудь женщину, которая могла бы о нем позаботиться. Для Мержи не было возможности в настоящую минуту спастись бегством. К тому же, куда бежать? Кто знает, не распространилась ли резня по всей Франции, от края до края? Сильные гвардейские отряды занимали мосты, через которые реформаторы могли бы добраться до Сен-Жерменского предместья, откуда им легче было бы выбраться из города и достигнуть южных провинций, издавна склонявшихся на их сторону. С другой стороны, казалось бесполезным и даже неблагоразумным прибегать к милосердию монарха в минуту, когда, возбужденный бойней, он думал только о новых убийствах. Дом графини, благодаря тому что она была известна как женщина весьма набожная, не рисковал подвергнуться серьезному обыску со стороны убийц, что же касается слуг, то Диана считала, что она может на них положиться. Так что ни в каком другом убежище Мержи не мог бы подвергаться меньшей опасности. Решили, что он останется здесь спрятанным и будет пережидать события.
С наступлением дня избиение не только не прекратилось, но, казалось, еще усилилось и упорядочилось. Не было ни одного католика, который из страха быть заподозренным в принадлежности к ереси, не надел бы белого креста, не вооружился бы или не стал бы доносить на гугенотов, еще оставшихся в живых. Меж тем к королю, запершемуся у себя во дворце, никого не допускали, кроме главарей убийц. Простой народ, привлеченный надеждой на грабеж, присоединился к гражданской гвардии и солдатам, а проповедники в церквах призывали верующих к удвоенной жестокости.
— Раздавим за один раз, — говорили они, — все головы гидры и навсегда положим конец гражданским войнам.
И чтобы доказать народу, жадному до крови и чудес, что небеса одобряют его неистовство и желают поощрить его явным знамением, они кричали:
— Идите на кладбище «Избиенных младенцев», взгляните на куст терновника, что зацвел второй раз. Политый еретической кровью, он вновь приобрел молодость и силу!
Бесчисленные вереницы вооруженных убийц с большой торжественностью отправлялись на поклонение святому терновнику и, возвращаясь с кладбища, с новым рвением отыскивали и предавали смерти людей, столь явственно осужденных небесами. У всех на устах было изречение Екатерины Медичи, его повторяли, избивая детей и женщин: «Che piela lor ser crudele, che crudelta lor ser pieto o» [59] .
59
С ними человечно — быть жестоким, жестоко — быть человечным,
Странная вещь — многие из этих протестантов воевали, участвовали в горячих боях, где они пытались, и часто с успехом, уравновесить численное преимущество врагов своею доблестью; а между тем во время этой бойни только двое из них оказали кое-какое сопротивление своим убийцам, и из этих двоих только один бывал прежде на войне. Быть может, привычка сражаться сплоченным строем, по правилам, лишала их той личной энергии, которая могла бы побудить любого протестанта защищаться у себя в доме, как в крепости. Случалось, что старые вояки, как обреченные жертвы, подставляли свое горло негодяям, которые накануне еще трепетали перед ними. Покорность судьбе они принимали за мужество и предпочитали ореол мученичества воинской славе.
Когда первая жажда крови была утолена, наиболее милосердные из убийц предложили своим жертвам купить себе жизнь ценою отречения. Весьма небольшое количество кальвинистов воспользовалось этим предложением и согласилось откупиться от смерти, и даже от мучений, ложью, может быть, в данном случае и простительной. Женщины, дети твердили свой символ веры среди мечей, занесенных над их головами, и умирали, не проронив ни слова жалобы.
Через два дня король сделал попытку остановить резню; но когда страсти толпы разнузданы, то остановить ее уж невозможно. Убийства не только не прекратились, но даже сам король, обвиненный в нечестивом сострадании, принужден был взять обратно свои слова о милосердии и еще больше усилить свою злобность, составлявшую, кстати сказать, одну из главных черт его характера.
После Варфоломеевской ночи первые дни Жорж регулярно посещал своего брата в его убежище и каждый раз сообщал ему все новые подробности об ужасных сценах, свидетелем которых ему довелось быть.
— Ах! Когда же удастся мне покинуть эту страну убийц и преступников! — восклицал Жорж. — Я охотнее жил бы среди дикарей, чем среди французов!
— Поедем со мною в Ла-Рошель, — говорил Бернар. — Надеюсь, что она еще не попала в руки убийц. Умрем вместе, заставь забыть о своем отступничестве, защищая этот последний оплот нашей веры!