Варфоломеевская ночь
Шрифт:
Мержи без колебаний принял решение. Он прямо подошел к человеку, державшему аркебузу, и приставил ему к груди дуло пистолета.
— Брось фитиль! Или ты умрешь! — закричал он.
Фитиль упал на пол, и Мержи, наступив сапогом на конец дымящегося жгута, потушил его. Остальные союзники сейчас же все сложили оружие.
— Что касается вас, — обратился Мержи к хозяину, — маленькое наказание, что вы от меня полумили, научит вас, конечно, повежливее обращаться с проезжающими. Стоит мне захотеть — и местный уездный судья снимет вашу вывеску; но я не злопамятен. Ну, сколько приходится на мою долю?
Дядя Эсташ, заметив, что Мержи спустил курок своего ужасного пистолета и даже засунул его себе за пояс, немного
— Побить посуду, поколотить людей, расквасить нос добрым христианам… подымать шум, как черти… я не знаю, в конце-концов, чем можно вознаградить честного человека.
— Постойте, — прервал его Мержи, улыбаясь, — за ваш расквашенный нос я заплачу вам столько, сколько, по-моему, он стоит. За разбитую посуду — обращайтесь к рейтарам, это их рук дело. Остается выяснить, сколько я вам должен за свой вчерашний ужин.
Хозяин посмотрел на жену, поварят и соседа, как бы ища у них в одно и то же время совета и покровительства.
— Рейтары, рейтары! — промолвил он, — не легкое дело получить с них деньги; их капитан дал мне три ливра, а корнет — пинок йогою.
Мержи взял одно из оставшихся у него золотых экю.
— Ну, — сказал он, — расстанемся по-хорошему. — И он бросил дяде Эсташу монету, но тот, вместо того чтобы подставить руку, пренебрежительно дал монете упасть на пол.
— Одно экю! — воскликнул он. — Экю за сотню разбитых бутылок! Одно экю за разорение всего дома! Одно экю за побои!
— Одно экю! Всего одно экю! — подхватила жена жалобным тоном. — Случается, что приезжают сюда и католические господа; иногда пошумят, но, по крайней мере, те цену вещам знают.
Если бы кошелек у Мержи был в лучшем состоянии, он, несомненно, поддержал бы репутацию своих единомышленников, как людей щедрых.
— В час добрый! — сухо ответил он. — Но католические эти господа не были обворованы. Ну, решайте, — прибавил он, — принимайте это экю, а то ничего не получите. — И он сделал движение, как будто хотел взять его обратно.
Хозяйка сейчас же подобрала монету.
— Ну! Пускай выведут мне лошадь! А ты там брось свой вертел и вынеси мой чемодан.
— Вашу лошадь, барин? — переспросил один из рабочих дяди Эсташа и сделал гримасу.
Хозяин, несмотря на огорчение, поднял голову, и глаза его на минуту блеснули злорадством.
— Я сам сейчас вам ее выведу, барин; я сейчас вам выведу вашу славную лошадку! — И он вышел, продолжая держать у носа салфетку.
Мержи вышел за ним следом.
Каково же было его удивление, когда вместо прекрасной рыжей лошади, на которой он приехал, он увидел пегую клячонку с засекшимся коленом, вдобавок еще обезображенную широким шрамом на голове! Вместо своего седла из тонкого фландрского бархата он увидел кожаное седло, обитое железом, — одним словом, обыкновенное солдатское седло.
— Что это значит? Где же моя лошадь?
— Пусть ваша честь потрудится спросить об этом у господ протестантских рейтаров, — ответил хозяин с напускным смирением, — достойные эти гости увели ее с собою; и надо думать, они обознались, — очень похожа.
— Знатный конь! — проговорил один из поварят. — Бьюсь об заклад, что ему не больше двадцати лет.
— Никто не будет отрицать, что это — боевой конь, — сказал другой. — Посмотрите, какой сабельный удар получил он по лбу.
— И масть славная! — подхватил третий. — Что твой протестантский пастор: белая с черным.
Мержи вошел в конюшню; она была пуста.
— Как же вы допустили, чтобы мою лошадь увели? — закричал он в бешенстве.
— О, господи, барии! — сказал работник, на попечении которого была конюшня, — ее увел трубач и сказал, что вы уговорились с ним поменяться.
Мержи задыхался от гнева; в такой беде он не знал, с кого спрашивать.
— Я отыщу капитана, — проворчал он сквозь зубы, — и он строго взыщет с негодяя, который меня обворовал.
— Конечно, — сказал хозяин, — ваша честь хорошо сделает. У этого капитана… как, бишь, его фамилия?., у него всегда было лицо вполне порядочного человека.
Мержи в уме уже решил, что кража совершена с соизволения, если и не по приказу самого капитана.
— Вы могли бы при этом воспользоваться случаем, — добавил хозяин, — и заодно вернуть свои золотые экю от молодой барышни; она, наверное, ошиблась, когда на рассвете связывала свои узлы.
— Прикажите привязать чемодан вашей милости к лошади вашей милости? — спросил конюх самым почтительным и приводящим в отчаяние тоном.
Мержи понял, что чем дольше он будет здесь оставаться, тем дольше ему придется подвергаться издевательствам этих каналий. Чемодан был уже привязан; он вскочил в скверное седло; но лошадь, почувствовав нового ездока, возымела коварное желание испытать его познания в верховой езде. Вскоре, однако, она заметила, что имеет дело с превосходным наездником, менее всего расположенным в данную минуту переносить ее милые шуточки; брыкнув несколько раз задними ногами, за что щедро была вознаграждена сильными ударами весьма острых шпор, она благоразумно решила подчиниться и пуститься крупной рысью в путь. Но часть своей силы она уже истощила в борьбе с наездником и с ней случилось то, что случается со всеми клячами в подобных случаях. Она упала, разбитая, как говорится, на все четыре ноги. Наш герой сейчас же поднялся на ноги, слегка помятый, но, главное, взбешенный улюлюканьем, раздававшимся по его адресу. С минуту он даже колебался, не пойти ли наказать насмешников ударами шпаги, но по здравом размышлении ограничился тем, что сделал вид, будто не слышит оскорблений, несшихся к нему издали, и медленно поехал снова по орлеанской дороге, преследуемый издали ватагой ребятишек; те, что постарше, пели песню о Жане Петакене [15] , а малыши кричали изо всех сил:
15
Комический персонаж старой народной песни.
— Бей гугенота! Бей гугенота! На костер!
Проковыляв довольно печально около полуверсты, Мержи подумал о том, что рейтаров он сегодня едва ли догонит, что лошадь его, наверно, уже продана, что, в конце концов, более чем сомнительно, чтобы эти господа согласились ее вернуть.
Мало-помалу он примирился с мыслью, что лошадь его пропала безвозвратно; и так как, допустив такое предположение, он и не имел никакой надобности в орлеанской дороге, то он снова пустился по парижской или, вернее сказать, по проселку, чтобы избегнуть необходимости проезжать мимо злополучной гостиницы, свидетельницы его злоключений. Так как он с малых лет приучился во всех событиях жизни находить хорошие стороны, то мало-помалу пришел к убеждению, что в сущности он счастливо и дешево отделался: его могли бы дочиста обокрасть, может быть даже убить, а между тем ему оставили еще одно золотое экю, почти все его пожитки и лошадь, правда, безобразную, но на которой можно все-таки ехать.
Сказать откровенно, воспоминание о хорошенькой Миле не раз вызывало у него улыбку.
Короче говоря, после нескольких часов пути и хорошего завтрака он почти был тронут деликатностью этой честной девушки, взявшей только восемнадцать экю из кошелька, в котором их было двадцать. Труднее было ему примириться с потерей своего славного рыжака, но он не мог не согласиться, что вор, более закоренелый, чем трубач, увел бы его лошадь, не оставив никакой взамен.
Вечером он приехал в Париж незадолго до закрытия ворот и остановился в гостинице на улице Сен-Жак.