Варфоломеевская ночь

Москалев Владимир Васильевич

И вся свора убийц торопливо, обгоняя один другого, устремилась прочь, на ходу выкрикивая начальные слова молитв и осеняя себя крестными знамениями.

А там, в доме, в это время Рене и его подмастерье оттаскивали раненых в одну из комнат первого этажа, где их торопливо раздевали и укладывали в постели. Им помогал Лесдигьер, но и он тоже был слаб. Рене, мрачно осмотрев его раны, сказал, указывая на матрац, лежащий на полу:

— Раздевайтесь и ложитесь, не изображайте героя. Ваши раны хоть и не опасны, но тоже требуют немедленного лечения. Я тотчас же займусь всеми вами. Жан, принеси таз с теплой водой, бинты, тряпки. Все остальное я принесу сам.

Он осмотрел Шомберга и покачал головой:

— С этим придется повозиться: лезвие попало в легкое и поцарапало его; могло быть хуже. Вторая рана еще серьезнее, ему разрубили ключицу. Могу себе представить, какой силы были удары, если клинок прорубил даже кольца кольчуги. Но если бы не она, вам пришлось бы проститься со своим другом. Хорошо еще, что целой осталась голова, видно, он умело защищал ее. Бедро опасений не вызывает, задета только мякоть.

— Он будет жить?!

Парфюмер кивнул:

— Не будь я Рене, если не удастся поставить вашего друга на ноги, мсье Лесдигьер, к тому же ведь я обязан ему жизнью, а долги всегда надо оплачивать. Пусть пока пребывает в беспамятстве, это ему только на пользу, не беспокойте его.

Матиньон был в сознании, но все время стонал. Рене подошел, осмотрел его и успокоил, сказав несколько ободряющих слов и смазав края ран каким-то составом.

— Тоже ключица… — он вздохнул, помолчал, покачал головой. — Рубились, значит, на славу. И тоже ранение в грудь! Да как же вы ходили, ведь от такого удара обычно валятся с ног!

— Я старый солдат, — слабым голосом проговорил Матиньон, — и мне случалось получать удары и почище этих. Скажите только одно, мэтр, буду ли я жить? Если нет, то дайте мне перо и бумагу, я напишу прощальное письмо одной даме, она живет близ Ла-Рошели, а больше у меня никого нет, кроме друзей. С ними я прощусь прямо здесь же…

— Ну, ну, — и Рене пожал ему руку повыше локтя, — не надо раньше времени хоронить себя; той даме, что близ Ла-Рошели, это может не понравиться. Ваши раны не опаснее, чем у других, и вполне поддадутся лечению, вопрос только времени. Честное слово, — парфюмер бросил взгляд на Лесдигьера, и снова повернулся к Матиньону, — если бы я не знал имен этих двоих, я назвал бы их Сцевой и Ацилием.

— Благодарю вас, мэтр. Если удастся выкарабкаться, у вас не будет на этом свете раба, преданнее меня.

— А на том? — улыбнулся миланец.

— И на том тоже, — попытался в ответ улыбнуться Матиньон. Рене подошел к Лесдигьеру:

— Вас я подниму на ноги раньше всех. Царапина на щеке — сущий пустяк, хотя потом и останется шрам. Укол в грудь и рубленая рана руки… Действует? Не сильно болит?

И он слегка потряс руку. Лесдигьер поморщился:

— Не сильно. Я обмотал руку плащом.

— Ваше счастье, в противном случае вы бы ее лишились. Слава богу, что хоть левая, как иначе вы бы сражались? Знаю, что бились не один на один и даже не против двоих, для вас это сущий пустяк. Видимо, убийц была целая свора.

Лесдигьер только горько улыбнулся. Потом сказал:

— Еще в грудь…

— Вижу, — наклонился Рене и вдруг воскликнул: — Да ведь это пуля! Ну да, черт меня возьми! Вы что же, даже не заметили, как в вас стреляли? Лесдигьер тяжело вздохнул:

— Стрелков было много… Разве уследишь?

— Да, это верно. К счастью, пуля не задела ни одного мирного органа. Полет ее был слабый: либо стреляли совсем уж издалека, либо пуля наткнулась на что-то, например, на пистолет за поясом или на пряжку.

— Должно быть, так оно и было, Рене.

— Она скользнула по ребрам и застряла между ними. Выходного отверстия не видно. Сейчас мы ее извлечем, но придется потерпеть, ведь я буду резать живую ткань.

Лесдигьер снова улыбнулся и посмотрел прямо в глаза миланцу:

— Я ведь солдат, Рене. Мне довелось повидать и почувствовать в жизни боль страшнее, нежели эта. Не обращайте внимания, делайте свое дело.

Рене с восхищением поглядел на него:

— Приятно, черт возьми, иметь дело с мужественными людьми. И как это вы догадались завернуть ко мне?

— Еще минута — и от нас остались бы одни воспоминания, ведь все они были вооружены аркебузами. А о вас я вспомнил в последний момент, видно, Бог меня надоумил; теперь я еще чаще буду молиться ему.

— Бог здесь ни при чем, от веры одни беды. Молитесь лучше самому себе, ибо человек один, без всякой посторонней помощи — творец своего счастья.

— Вы необычный человек, Рене. В своем мировоззрении вы опередили наше время на столетие или два вперед; возможно, как раз тогда будут говорить вашими словами.

— У меня вы в безопасности, — проговорил Рене. — Никто не имеет права беспрепятственно входить сюда за исключением королевы-матери и тех, кого я лично приглашаю.

— А если она придет? — спросил Лесдигьер.

— Успокойтесь на этот счет: сейчас ей не до меня; к тому же она обычно входит с черного хода и сразу же поднимается ко мне на второй этаж. Но, во-первых, происходит это не так уж часто, только когда у нее возникает желание… сами пони маете какое, а во-вторых, ей никогда не попасть в эту комнату со стороны черного хода, так уж устроен мой дом.

— А что вы ответите мне на вопрос о религии, Рене? Ведь вы католик, разве не противоречит вашим убеждениям помогать гугенотам, а тем более лечить их?