Варфоломеевские ночи
Шрифт:
– Как ты думаешь, Гершон, человек - дрянь?
– Ну не всякий конечно, - тут же ответил Гершон, недолго думая.
– Мы, к примеру, тоже человеки. Кто бы посмел назвать нас, умных, гениальных дрянью? Я такого просто не мыслью себе.
– Ну, мы вне всяких там суждений, среди пролетариата, раз мы вожаки этого пролетариата, а что касается капиталистов и прочей сволочи, то они просто не в счет. А вот, русский мужик, тут и речи не может быть. Он - дрянь. Русский мужик - дрянь, а русская интеллигенция - говно.
– Давай я запишу эту мудрую мысль в роман "Что делать?"
–
– О чем? О сварах? тогда давай примеры, а то я уже все свары, какие только были между нашими оппонентами, описал.
– Поищи что-нибудь у Маркса или Энгельса, и одолжи у него несколько фраз, он не обидится. Не сможет. Его поганый труп сожгли и развеяли над разливом, так как он был порядочной дрянью, га-га-га, - сказал Ленин и сощурил левый глаз.
***
Как-то один из его сподвижников, а точнее Апфельбаум, предложил ему:
– Володя, что это мы все корпим над бумагами, а если не ты, то я, Апфельбаум...
– Что Апфельбаум, что Апфельбаум? Ты только смотришь то, что я написал, ну иногда ставишь запятые, правда, Гершон? Ну, скажи им, они темные люди, они ничего не понимают в колбасных обрезках. Они дураки, подлецы. С такими ми...овую ...еволюцию никогда не осуществишь.
Апфельбаум моргнул и снова углубился в бумаги. Он не выдавал тайны, он дорожил дружбой с Лениным, и готов был лизать ему задницу, а не то, что сочинять ему всякие талмуды с еврейской хитростью, чтоб никогда никто ничего в них не мог разобраться.
Сам Апфельбаум (Зиновьев) был импульсивным человеком, метался из стороны в сторону, много раз изменял Ленину, ссорился с ним, предавал его и вновь к нему возвращался. Его собратья по крови такие как, Баилих Мандельштам (Луначарский) впоследствии давали ему положительную характеристику, приписывали статус выдающегося оратора, а любовницы отзывались о нем недоброжелательно, называли его честолюбивым женолюбом и хвастуном. И даже подхалимом. Ленин Зиновьеву покровительствовал, но после его смерти, когда Сталин стал пробиваться к власти семимильными шагами, карьера Зиновьева стала трещать по всем швам. Мы о нем еще вспомним.
А пока он трудился над пустым политическим, довольно склочным трактатом под названием "Что делать?", он шепнул Ленину на ухо:
– Отдохни, Володя, я потружусь. У меня сейчас бродят такие мысли в голове, в которых и самому трудно разобраться, и поэтому я их туда и запихаю. Почему Гегеля так высоко ценят? Да потому что никто не понимает, о чем он писал, к чему призывал. А коль так, то остается одно: назвать его гением. И ты по этой части идешь. Какой роман ни возьми, ничего не понятно, а тем более пролетариату, да пролетариат тебя веками будет считать гением, Володя.
– Полностью согласен, но, Герша Аронович, давай работать! трудись упорно и добросовестно, как настоящая пролетарская кляча. Сегодня двадцать страниц должен накропать, не меньше. Ну и рожа у тебя, Гершон!
– А ты? Посмотри в зеркало и убедишься, что ты похож на пугало огородное, - сказал один из соратников Ленина.
– Нельзя так. Пойдем, развлечемся с молодухами. Я знаю специальный дом, где за мизерное вознаграждение можно пообщаться с симпатичной куколкой, при этом она предстанет перед тобой, в чем мать родила, лишь бы ты был доволен. Они, эти пухленькие хохотушки с розовыми личиками, необычайно ласковы, знают толк в пикантном деле, не то, что твоя Надя, так похожая на старуху, у которой только что отвалились рога изобилия, с ленивой походкой и холодным философским взглядом. По тебе видно, что ты в семье несчастлив.
– Я категорически возражаю!
– громко произнес Гершон Апфельбаум и угрожающе посмотрел на Володю.
– Молчи, Герша. Все познается в сравнении. А это не противоречит учению Маркса-Энгельса?
– произнес Володя и расхохотался.
– Наоборот. Ты отдохнешь душой и телом, да и мозг придет в движение, а там, глядишь, новый политический труд родится. Вон уж лысый стал, голова похожа на дамское колено. Пора в люди выходить, вождем становиться.
– Именем мировой революции - идем на завоевание проституток!
В бордели было много красоток, представительниц разных национальностей, выбирай любую. Ленин долго оценивал каждую и остановился на той, которая внешне не напоминала ему супругу Надю, поскольку Надя в постели была слишком флегматичной, она не знала как вести себя с гением в изгнании, хотя это изгнание было как будто добровольным.
Она, бедняжка, не извлекла никаких уроков, будучи замужем до Ленина, не думала, что она как женщина вызывает у него не только равнодушие, но и отвращение. И если он не разводился с ней, то только потому, что она была хорошей кухаркой, его политическим соратником и секретарем. Кстати, говорят, Ленин тоже уже был женат прежде, но это было великой тайной на протяжении всей истории КПСС. Могло быть и такое, но это никак не могло повлиять на развитие марксизма.
Группа марксистов во главе с Лениным отправилась в дом терпимости, где их приняли с распростертыми объятиями. Кацнельсон, будущий Свердлов, чьим именем будет назван один из городов на Урале, протирая очки, и вытирая сопли белым, немного коричневым платком, сказал настоятельнице борделя, широкоплечей даме высокого роста с некрасивым шрамом на левой щеке:
– Перед вами вождь мировой революции, а не х... собачий. Предоставьте ему самую сексуальную, самую красивую девушку высокого роста не старше восемнадцати лет. Знайте: мужчины низкого роста любят дам высокого роста, а дамы высокого роста никогда не в обиде на мужчин низкого роста. И еще. Старики, такие как мы, любим молоденьких, глупеньких, но в постели незаменимых. Если кто-то из них прочитал "Капитал" Маркса, платим двойную цену.
– О,... о! Ес!
– произнесла дама, обнажая металлические зубы и намекая на то, что не мешает позолотить ручку.
Кацнельсон извлек увесистый мешочек и бросил двадцать золотых рублей настоятельнице. Все равно это были деньги из партийной кассы, а партийная касса пополнялась ежедневно русскими меценатами, да и сами партийцы не дремали. Они совершали набеги на банки, на кассы, грабили и даже убивали, если выхода другого не было, но деньги приносили и сдавали в кассу исправно.
Вскоре вошли три блондинки под метр восемьдесят в шелковых халатиках, застегнутых на одну пуговицу.