Вариации
Шрифт:
— Меня раздражают музыкальные киоски, — сказал Виленкин.
— Понимаю, — ответил Гарик. — Как будто вражеские самолеты вторгаются в суверенное воздушное пространство.
— Вот именно.
— Ну, а мы каждое утро, извини, просыпаемся под пение унитазов и вопли соседа: лежа в одной комнате, он отдает приказания детям, проснувшимся в другой комнате. Ну и мы не лыком шиты, заводим им... Вагнера, «Тристана и Изольду», а? Вообрази, что такое немецкая опера для любителей Олега Газманова и Киркорова? Дурдом? И что бы сказал Вагнер?
Они проехали участок кружного шоссе, свернули на Южную дорогу и в потоке машин двинулись к городу.
Честно говоря, Виленкин и сам не любил оперу. Не любил Вагнера...
Не любил и Бетховена. Мир Бетховена замкнут, это классически совершенный мир, — и в нем после нескольких глубоких, глубочайших вдохов вдруг начинаешь задыхаться. Он слишком красив, хотя и трагичен. В этом веке чувствуешь себя обманутым не только Вивальди, но даже Бетховеном.
Ну да неумно и предъявлять им претензии. Просто мы научились дышать хаосом. И ничего, легкие не разрываются. Мы разомкнули этот мир — в бесконечный ужас.
В поликлинике к хирургу была очередь. Гарик оставил Виленкина; они договорились созвониться. Сидеть в унылом коридоре поликлиники с грязно—кофейными стенами, с поющими полами, в очереди страждущих после всего того, что было в доме с закрытыми ставнями, — каково?
Виленкин удивлялся себе.
Женщина слева все ерзала и косилась на него, — наконец, встала и пересела на другое место. «Шипр», вспомнил Виленкин. Он сидел в облаке «Шипра».
Задумчивый хирург взглянул на него. Виленкин сказал, что порезал руку два дня назад, и вот теперь у него температура. Хирург кивнул сестре. Белокурая — перекрашенная — сестра с черными бровями принялась разматывать бинт. К ране бинт не присох, рана гноилась. На запястье потекла какая—то разжиженная кровь. Хирург посмотрел.
— Нельзя ли зашить?
— Поздно, — сказал хирург. — Это делается сразу. Вы к тому же йодом все сожгли. Обработайте.
Сестра накрутила на палочку ваты и начала выскабливать рану. Виленкин морщился. Хирург снова взглянул на рану, взял ножницы.
— Это зачем? — спросил Виленкин тревожно.
— Кладите руку.
Виленкин, помедлив, подчинился. Хирург принялся остригать обуглившиеся от йода края.
— Мертвое, — объяснил он.
— Да, — согласился Виленкин, ревниво следя за блестящими ножницами.
Раза два—три хирург задел за живое, и Виленкин издал тихие предостерегающие стоны. Кровь посвежела.
— Уколы не делали?
— Нет.
Сестра наложила марлю с прохладной мазью, туго забинтовала руку и вскрыла ампулу, набрала жидкости в шприц, сменила иголку. Виленкин расстегнулся, оголил плечо. Игла мягко вошла в кожу.
Хирург заполнял карту.
— Через день на перевязку.
— А может, я сам?
Хирург ничего не ответил, посмотрел скучно мимо. Виленкину пришлось поблагодарить всех и удалиться. Навстречу ему шла старуха с забинтованной головой.
В гардеробе он получил свое пальто, оделся. На улице было все так же пасмурно, тепло. Виленкин достал из кармана часы. Звонить Гарику еще рано.
Итак, он снова оказался на улице в странном положении бездомного, бесцельно идущего человека. Он вышел на улицу Коммунистическую. Перед подъездом обычного старого кирпичного жилого дома лежали скульптурные львы, обшарпанные, с облупившимися носами. В пасти у одного торчал окурок. Виленкин прошел мимо.
Далее на этой стороне стоял громадный особняк в несколько этажей, бывший особняк купца, а ныне Дворец пионеров, то есть школьников. Хороший особняк. Кирпич темно—красный. Высокие окна. Рядом голубые ели. Из одного окна доносились звуки скрипки.
Направо — Концертный зал филармонии в здании бывшего Дворянского собрания, колонны, розоватый тон, огромные окна с пышными белыми портьерами.
Прямо — Сад. Так называемый. Участок древес, окруженный административными зданиями, асфальтом. В этом Саду мощные морщинистые деревья, старцы — сколько им? Сад заложен в прошлом веке одним деятельным губернатором на месте пыльной плац—парадной площади. Сейчас он напоминает кусок древнего леса, — ну, если не обращать внимания на аллеи с дорожками, низкими светильниками, скамейками. Небо здесь девственно древесное.
Темные округлые стволы.
Ребенок собирает листья.
Виленкин вошел в Сад, как в черно—белую фотографию. И сам он был черно—бел.
Все происходящее еще предстоит осмыслить.
Жаль, что так и не научился озирать настоящее как бы из будущего. Хотя нет, временами это удается. Но очень редко.
Вообще, может быть, именно этим люди друг от друга и отличаются: одни живут в настоящем как в будущем, другие живут только прошлым. Третьи и вовсе вне времени, то есть особенно близко к животным. Ведь как раз животные не знают времени. И следовательно, они пребывают в вечности.
На самом деле вечность доступна лишь разуму.
Он подумал о «Синдиках» в доме Георгия Осиповича.
Доступна проникающей кисти живописца.
Музыке.
Нужна ли здесь «бритва Оккама»?
Музыка, живопись — это все прорывы. То есть своего рода самоубийства? В концертном зале ты проваливаешься в черную дыру. Значит ли это, что можно окончательно туда попасть, перерезав вены?
Тогда попадешь в никуда. С жизнью кончается и вечность. А вот этого—то и... жаль?
Аллея привела к фонтану. Фонтан безмолвствовал, в чаше была зеленовато—рыжая грязь, слизь, усыпанная листьями.
Почему же ее жаль. Вопрос без ответа. Надо принять как аксиому. А если не принимать? Можно и не принимать. И что тогда? Тогда все можно.
7
Дом молчал.
В саду было пасмурно и тихо.
Василий Логинович думал о сыновьях. Где—то его старший. В степном Крыму, в ста километрах от моря. Более десяти лет не виделись.
Младший...
Три сына, как в сказке.
Василию Логиновичу мужики завидовали всегда. Три сына — это сила.