Вариант «Бис». Дилогия
Шрифт:
Мэтью даже не помнил, что «Хорька» Джексона на самом деле звали Саймоном, хотя ему уже точно кто-то об этом говорил. Слишком уж не подходило к нему это имя. Он с интересом поглядел на бывшего сержанта, но прежде чем тот ответил, машинально кивнуло сразу несколько человек – все самые опытные солдаты взвода, «старый пот» [228] , как у них говорили.
– Вы не видели меня в тылу, сынки, – немного печально произнес Джексон. – Где-нибудь в баре с тем же пивом и в хорошо отглаженной выходной форме. А то бы не задавали таких глупых вопросов и не верили бы так подобным… мудакам.
228
Oldsweat – старый кадровый солдат (сленг середины XXвека, обычно английский).
– О чем это он? – нагнулся Мэтью к соседу. Мак-Найт, повернувшись к нему, постучал себя по лбу, потом понял, что это не поможет, и погладил себе пальцем по груди, будто цеплял что-то. Подумав с минуту, Мэтью кивнул – все-таки из нескольких недель теоретических занятий в учебном лагере он что-то запомнил. «Медаль военнопленного?» Если Хорек действительно был в русском плену, это может объяснить, почему он говорит о них в таком тоне. Более того, это может объяснить и ту его странную фразу, произнесенную у испятнанного пулями танка.
В комнату заглянул их лейтенант, но даже увидев своих солдат бездельничающими, отнесся к этому совершенно равнодушно, будто так и должно было быть. Буркнув что-то нечленораздельное, он снова убрался – наверняка у него было о чем поговорить в полковом штабе. Генеральский сынок, он и вырос в таком же, только дома. Потом наконец-то пришел обещанный полковником химик – высокий, худой и жилистый мужик тридцати с небольшим лет, с жесткими светлыми волосами, даже зимой имевшими выгоревший оттенок, и, глазами чуть навыкате, будто он непрерывно чему-то удивлялся. Сдвоенные серебряные пластинки на петлицах обозначали его как капитана. Сверкали они как ртутные – то ли капитан был щеголем, то ли только недавно получил это звание. А может, и то, и другое вместе.
Несмотря на эту деталь, офицером капитан оказался самым настоящим. Несколькими четкими короткими фразами, сказанными уверенным, хорошо поставленным голосом, он за полминуты добился того, что расслабившиеся солдаты почувствовали в нем настоящего строевого командира – со всеми прямыми последствиями этого понимания. То, что капитан действительно был химиком (он немедленно доказал это, с ходу заставив их повторить за ним вызвавшие смех слова «метилфосфоновая кислота»), было подсознательно воспринято как недоразумение. Такие люди не сидят в забитых книгами тесных комнатах и не смотрят на сосуды, заполненные булькающими синими и желтыми жидкостями.
Такие водят в атаки роты. Или определяют, в каком направлении должен наступать батальон.
– «Джи-Би», или зарин, равно как и «Джи-Ди», или зоман – говорил капитан, вольготно развалившись на стуле, – есть совершенно замечательные продукты современной химической науки. Их придумали немцы, а они дураками не были никогда, и химики у них были отличные. Здесь, в Корее, если вы собираетесь наступать, то сколько бы ни длилась артиллерийская и авиационная подготовка, как бы эффективна она ни была, но когда вы поднимаетесь в атаку, враг все равно стреляет в вас из не подавленных этой подготовкой пушек и минометов. Он стреляет в вас из пулеметов и винтовок. Да, танки двигаются в ваших боевых порядках, и танкисты расстреливают огневые точки, но все равно несущегося в вашем направлении летающего дерьма всегда хватает, чтобы за какие-то минут двадцать выпустить кишки одному-другому батальону корейцев, «кэтьюсам» [229] или же вам самим. Когда вы подходите поближе, ко всему этому присоединяются автоматы и все прочее дерьмо. Я верно говорю? Ничего не перепутал?
229
KATUSA – солдаты-южнокорейцы, проходящие службу в составе американских подразделений согласно договоренностям, подписанным в августе 1950 года.
Интонации у капитана были те же самые, что использовал выступавший до него. Тем разительнее были отличия в реакции слушавших. Впрочем, дожидаться ответа капитан не собирался.
– Враг сидит в туннелях и ямах, которые умело выкопал совершенно в невероятном количестве, пока вы там ковыряли в носу, ожидая, что война закончится сама собой и вас отправят домой. Но вот если использовать зарин… – продолжил капитан, и голос его приобрел странный, непонятный оттенок, будто кроме них он говорил еще с кем-то невидимым. – Я говорю, если вдруг кто-то его использует, вы знаете, что произойдет? Нет? Я так почему-то и думал…
Он помолчал несколько секунд, то ли собираясь с мыслями, то ли дожидаясь, что кто-то все же возразит. За это время ни один человек не издал ни звука и не шелохнулся.
– Я не собираюсь рассказывать о том, как его производят или хранят, – продолжил капитан. Теперь он говорил спокойно и даже неторопливо: – Это даже у нас является заботой специально обученных людей, к каковым вы, слава богу, не относитесь. И я уже не говорю о противнике. Доставляют его уже проще: в артиллерийских снарядах и минах, в авиабомбах, выливным методом со специально оборудованных самолетов. В любом случае, на позициях рвутся снаряды или мины, и вперемешку с кислым тротиловым дымом по земле ползет эдакий прозрачно-красноватый, знаете ли, туман… А потом люди начинают умирать. Противогазы почти не помогают – зарин, как и любой нормальный фосфорорганический яд, сравнительно неплохо впитывается через кожу и уж совсем хорошо впитывается через раневую поверхность. Сначала человек просто чувствует, что что-то не то. Так чувствует себя крыса, когда ее травят стрихнином. Она замирает на открытом пространстве и задумывается – это очень похоже. Потом ощущаешь резкое головокружение, и вдруг начинает литься пот. Ручьями, как будто ты в турецкой бане или где-то еще. Начинает тошнить, руки тяжелеют до такой степени, что их нельзя поднять, а потом они начинают как будто жить своей собственной жизнью – ты ими уже не управляешь. Если полученная доза составляет больше одной десятой грамма… Черт, это такая малая часть унции, что местный москит гадит больше… Тогда легкие начинают разрываться от рези.
– Воздуха! – вдруг заорал капитан посреди фразы, произносимой спокойным и ровным голосом, – так, что несколько солдат дернулось. – Человек хочет воздуха, хочет дышать, но он не может об этом крикнуть, – продолжил химик уже спокойно. – Он пытается показать жестами, царапая себе горло, но это бесполезно, потому что люди падают вокруг него и катаются по земле, и их рвет, выворачивая наизнанку. Потом человека начинает дергать – он чувствует дикую боль, чудовищную жару, страшный, непереносимый холод – все вместе и одновременно. Уже почти ничего не соображая, он бьется в нарастающих по амплитуде судорогах… Не поняли? Судороги становятся все сильнее, пока яд не доходит до мозга. Тогда сознание выключается окончательно и сердце перестает биться. Все это вместе, от самого начала до самого конца, занимает меньше тридцати секунд.
– Dixi, – непонятно закончил капитан после короткой паузы. Наступила тишина, все сидели, боясь пошевелиться, чтобы он не сказал еще чего-нибудь.
– Вы спросите, откуда я все это знаю, – произнес он в пространство. – А я все это видел. Именно поэтому я сейчас отвечу на вопрос, который вы мне так и не задали. Почему мы не выиграем эту войну, пустив «Джи-Би» или же некоторые другие совершенно замечательные вещи на врага, при попытках атаковать которого столько молодых американских парней разрывает на части пулеметным огнем?.. Разумеется, исключительно из гуманизма. Это раз. У коммунистов, вкопавшихся в землю перед вашими траншеями, не хватает ни жратвы, ни патронов, и им сроду не произвести ничего сложнее автоматической винтовки. Что уж говорить о такой сравнительно технологичной вещи, как современный противогаз. Поэтому если мы пустим газы, они все или почти все сдохнут в страшных мучениях за те тридцать секунд, о которых я вам только что говорил. Рассказать это заняло дольше. Зарин распадается чрезвычайно быстро, но и этого хватает. Через сравнительно короткий промежуток времени через зараженный участок уже можно вести наступление – естественно, при соблюдении некоторых разумных предосторожностей.
Капитан подышал, отвернувшись к плакату с изображением русской самоходки, и некоторое время его с интересом разгадывал, склонив голову к плечу.
– Но как я сказал, мы гуманисты, – вдруг начал он снова. Получилось это неожиданно, но капитан опять замолчал почти на полную секунду. Выглядело такое страшно: почти не дышащий Мэтью Спрюс, обстрелянный уже солдат с двумя подтвержденными убитыми на своем счету, дрожал и мерз. Слово «гуманист» он слышал второй раз в жизни, и хотя его значение прекрасно знал, в прошлый, единственный раз, когда оно при нем прозвучало вслух, это было «Гуманистам не место в XX веке!».