Варькино поле
Шрифт:
К удивлению Варвары, бабушка повела себя совершенно неожиданно, не так, как должна была повести в представлении девушки. Она заулыбалась вдруг, промолвила с такой убеждённостью, с такой уверенностью и, одновременно, лаской в голосе, что злость у Вареньки мгновенно сменилась уродливой гримасой, которая в данную минуту изобразила улыбку на обезображенном лице, первую улыбку на исходе самого страшного дня в её жизни.
– Будешь жить, дева, будешь! Вот теперь я твёрдо знаю, уверена, что всё у тебя получится. Ты – сильная, это точно! Стержень у тебя есть – это главное. Со стержнем внутри ты всё превозможешь, любую беду-горе одолеешь. И мне при тебе легче будет. Всегда легко при человеке, который в себя верит, воз на себе тащит. Гнётся, скрипит, спотыкается, а то и падает. Однако ж снова поднимается с колен, матерится по чём зря, но тащит. Вот как.
Бабушка на мгновение обняла, сильно, с чувством прижала к себе Варвару.
– Чувствую, что никуда нам друг без дружки отныне, дочка, ни-ку-да! Так и будем вдвоём, даст Бог.
Этот спонтанный разговор в ночи с непреднамеренными откровениями друг перед другом – старухи пред девчонкой и молоденькой девочки перед умудрённой жизнью бабкой Евдокией – сблизил их родственные души. Породнил не только переживаниями, обоюдными жертвами и личными трагедиями июньского дня 1918 года, но и твёрдой верой в себя, в будущее, в любви к жизни.
– Завтра с утра сюда придут люди, – шептала в темноте старуха, когда улеглись спать в землянке.
Варя приподнялась на нарах, спросила тревожно:
– Зачем здесь люди, бабушка? Что им надо?
– Не бойся, дева. Не все люди – звери. Слава Богу, остались и хорошие, добрые среди них. Похоронить надо брата твоего. Неужто нам с тобой могилку капать? Обмоем по утру тело, увезём на кладбище в Дубовку. И за насильником твоим прибегут: я сказала его жёнке, что и как… Что Ваньку конь убил, раздавил насмерть. Своими глазами видела. Погиб не по-человечески. Это как знамение Божье, как кара Господня. Солдатик ещё лежит убитый на полдороги. Тоже похоронить надо, чего уж там. Чай, христьянин, как-никак. Вот как оно… А ты спи, дочка, спи.
– А если опять на меня накинутся да убьют, как маму? Я жить хочу. Да и ваших, бабушка, тоже не пощадили. Значит, и за вас могут взяться, решат вдруг и вас казнить? Законы-то деревенским сейчас не писаны: творят, что хотят.
– Нет, не бойся, – уверенно ответила Евдокия. – Дурь, наваждение у людей прошли. Кровушкой людской насытились, земельку родную ею окропили, сейчас снова за ум взялись. Я это видела в деревне, когда ходила. Под Бога возвращаться стал народишко-то. Особо рьяных убивцев уже нет в живых. Спасибо, барин молодой помог избавиться от нечестивцев. Правда, припозднился чуток, ему бы с утречка здесь быть. А ещё лучше – с товарищами чтоб… Все эти бунтари силы боятся. Буянят, зверствуют, пока чуют безнаказанность, слабость противника. Вот как. А как только поперёд их пути становится сила со справедливостью, с Божьим словом – враз задки дают. Допрыгались… Завтра тоже хоронить будут. Взбаламутили народ и сами жизнями своими за этот грех тяжкий расплатились. Так оно всегда – грех не остаётся без наказания, без кары Господней. Жили бы себе, жизни радовались, хлебушко выращивали, детишек растили, жёнок ублажали, родителей тешили. Так нет, от добра добро искать стали. Вот и нашли смертушку свою: нашли то, что искали. А на остальных деревенских? Как замутились у них мозги, прости, Господи, у остальных-то. Как замстило им. Слава Богу, прозревать начали, в людей превращаются. Я глаза людские видела, заглядывала в них: вера во Христа там проглядывать начала, очи свои бессовестные отводить в сторону стали. Значит, крови больше не будет. Только я тебе вот что скажу: тяжкий грех совершился в Дубовке. Такой тяжкий, что Всевышний никогда не простит его людям и самой деревеньке. Накажет, обязательно накажет. Божья кара витает над этим местом, над головами жителей. Я это чувствую. Спи, дочурка, спи. А тебе ещё жить да жить.
Это была первая ночь не только вне родительского дома, но и первой в новом статусе осиротевшей, бездомной уродливой девчонки. По иронии судьбы эта ночь была на Варькином поле. Поле, которое назвали в её честь давно-давно. Как чувствовали, как знали, будто само Провидение управляло Авериными в то далёкое время, когда они сначала привезли, показали ребёнку-несмышлёнышу, а потом давали имя Варвары этому месту. И вот этот клочок земли приютил бывшую маленькую барыню – когда-то властителя и повелителя, хозяйку этого крохотного уголка русской земли на карте великой России. А сейчас она здесь на правах бездомной сироты, отщепенца не по своей воле, а по прихоти толпы, опьянённой запахом крови, лёгкой добычи, жадности и зависти. И огромной, непростительной людской глупости. Ибо глупости, которые влекут за собой кровь людскую – это грех, ничем не оправданный тяжкий грех.
Поле радушно приняло свою бывшую хозяйку: земля, в отличие от людей, всегда отвечает на любовь благодарностью.
Но и Варя ещё с детства полюбившая всем сердцем поле это, озерцо, лес вокруг, будет любить их несмотря ни на что. Нельзя выжечь огнём, людской злобой любовь к родным местам, к Родине.
И поле, и девчонка понимали и шли навстречу друг другу. Одна – интуитивно искала спасения и помощи у поля, ибо потеряла веру в соплеменников, в их человеческое начало; другое – тот час отзывалось, спешило на выручку, исцеляло душу и тело Варвары соками земными, ширью необъятной, ароматами трав да духом землицы родной.
Короткая летняя ночь. Особенно в июне…
Вместо эпилога…
Поднявшийся вдруг из ниоткуда ветер закружил, закрутил вихор смерча посреди поля, поднимая столбом вверх, к небу пожухлую траву, песок, комья земли. Из-за леса, со стороны речки Пескарихи и сгоревшей до основания в двадцатом году деревни Дубовки стремительно надвигалась тёмная грозовая туча. Она спешила, как и спешили люди, что торопились укрыться от дождя в густом лесу. С боку, свесив ноги с телеги, восседал милиционер. В передке сидел и управлял конём второй секретарь районного комитета комсомола Михаил Иванович Кузьмин – старший сын бывшего барского конюха Ивана Кузьмина. Следом с котомкой за спиной брела местная знахарка Варвара Ильинична Аверина – женщина ещё далеко не старая – всего-то тридцати шести лет от роду. Тёмный платок скрывал от посторонних уродливое лицо, пустую глазницу. Варя то и дело оборачивалась, окидывала единственным глазом поле, озерцо, беседку на бережку, одинокий могильный холмик бабушки Евдокии Храмовой между озером и дубовой рощицей, надворные хозяйственные постройки, приусадебный участок. Запоминала… Прощалась… Землянки видно не было: её закрывала вымахавшая в половину человеческого роста картофельная ботва.
Уводили женщину из родных мест. Навсегда. Как чуждый элемент в светлой новой жизни. Как пережиток прошлого. Как анахронизм. Какие могут быть знахарки в этот просвещенный век?! Тем более – мать врага народа, в прошлом – барыня…
Год назад арестовали её сына Алёшу – курсанта военного училища. Потомок дворян – значит, замышлял что-то против советской народной власти. Сообщение о расстреле пришло на Варькино поле в конце зимы. Тогда же, спустя неделю, слегла пластом бабушка Евдокия. Не смогла пережить смерть своего любимца и баловня. Для неё он был солнышком в окошке, отрадой… Почернела лицом, вытянулась на нарах в землянке, сложила руки на груди.
– Помру, вот теперь помру.
– Может, снадобий? Молитву? Заговор? – вопрошала Варя, присев в ногах у старухи. – С чего это вы решили помирать? Жить надо.
– Нет, дочка. Речь не обо мне, а о тех людях, что вытворяют, бесчинствуют на Руси святой, изгаляются над ней. Как, чем их вылечить? Какой молитвой? Каким заговором? Я же тебе не раз говорила, что нет средств от человеческой жестокости, от несправедливости. Хворь телесную излечить можно и нужно. Но заразу душевную? Неизлечима. А она проникла в души христопродавцев, нечестивцев. Забыли Бога и сами лишились его покровительства. По собственной глупости… Но кара Господняя их настигнет. Зачем же они так с Алёшенькой? Чем он, дитя светлое, чистое провинился перед ними? А сколько таких Алёшек да Иванов безвинно пострадало? Не счесть… За что? Если за всех я не смогу спросить, то уж не прощу им моего мальчика. Я прокляну их! Я прокляну весь их род! А теперь оставь меня: мне надо побыть одной.
– Меня, значит, одну оставить хотите на этом свете? Один-на-один?! С горем, с бедою?!
– А что делать? Ты – крепкий человек. Хотя, чует моё сердце, что и тебя, дочка, не оставят в покое. Раз Алёшеньку погубили, скоро и за тебя возьмутся. Ты посмотри, что вокруг делается… И уже никто тебя не спасёт. Нет у тебя больше покровителей, защитников. Разве что поле твоё… На меня надежды нет: стара я, да и помирать собралась. Похорони меня здесь. Здесь хочу лежать, на твоём поле. На Варькином, если ты не против.