Варламов
Шрифт:
— Здравствуйте! — повторяет (как ие удивиться этому совпа¬
дению!) Станиславский.
В этом был весь Варламов. И — «это был не Варламов, — ого¬
варивает Станиславский, — не Варламов, выходящий на сцену, и,
может быть, не добродушие русского народа, вообще — это были
секунды и минуты нечеловеческого добродушия».
Вся жизнь прошла на сцене. Если радовался, то — ролям,
плакал, — над вымыслом слезами обольясь.
Рассказывать
ных им. Больше не о чем.
Он был актер с головы до ног.
И никто другой, кроме как актер.
XVI
ОТ АВТОРА В КОНЦЕ КНИГИ
Долго, на протяжении нескольких лет, я собирал, читал, изу¬
чал все, что написано о Варламове; 1 разыскал кое-что в неопуб¬
ликованных архивных материалах; 2 записывал устные рассказы
старых советских актеров, которые начинали свою сценическую
деятельность при Варламове; зрителей, которые помнили его в
ролях, могли поделиться своими впечатлениями о том, что он
играл и как играл.
В итоге всего я и пришел к выводу, что писать о Варламове —
значит, писать о ролях, сыгранных им. Разумеется, не о всей ты¬
сяче, но о наиболее значительных, хотя бы тех, что явственно
несут на себе варламовскую мету.
И вот — книга написана. Она — в руках читателя.
Но сердце мое неспокойно. Ибо актера в роли надо видеть,
рассказом, описанием не заменишь живых впечатлений, которые
получает зритель от спектакля, от непосредственного общения со
сценическим образом, с актером в роли. Давно известно: искус¬
ство театрального актера живет только в необратимые минуты
его существования на сцене, в роли. В этом сама природа, твор¬
ческое счастье и беда актера театра.
Сегодняшнему зрителю не дано увидеть Варламова въяве. Я
предлагаю книгу о нем. Не мало ли? И чем еще, и как еще по¬
мочь читателю увидеть Варламова, его творческую стихию?
И можно ли?
Кажется, можно. Правда, косвенно, отраженно...
В феврале 1934 года, после премьеры «Егора Булычова» на
сцене МХАТа, Владимир Иванович Немирович-Данченко написал
подробное письмо Станиславскому, который не видел спектакля.
Он хотел, чтобы Станиславский составил себе ясное представле¬
ние об этой постановке, о том, как и насколько удались актерам
образы пьесы. Поэтому его письмо содержит краткие и исчерпы¬
вающие отзывы об игре исполнителей главных ролей.
Игуменью Меланью играла в этом спектакле одна из замеча-
1 Приношу большую благодарность доброму другу своему Е. С. Добину,
который указал мне значительную часть этих источников.
2 Здесь я должен благодарить К. И. Лозовскую, которая оказала мне
существенную помощь в розыске писем Варламова.
тельных актрис театра — Фаина Васильевна Шевченко. О ней
Немирович-Данченко написал так:
«Совершенно но-«варламовски» великолепна Шевченко — Ме¬
ланья. Необыкновенно проста. Как будто ровно ничего не играет.
Всю игуменью, умную, наглую, хитрую, русскую, нашла в самой
себе».
По-варламовски! Стало быть, этих слов достаточно, чтобы Ста¬
ниславский, который хорошо знал и очень ценил искусство Вар¬
ламова, мог увидеть, как играла Шевченко! Но... но, стало быть,
возможен, очевидно, вполне допустим и обратный ход мысли: тот,
кто видел Шевченко в роли Меланьи, мог (хотя бы в известной
мере) представить себе, увидеть Варламова, подобие его игры,
своеобразие его искусства. Не так ли?
А если так, то беру на себя смелость сказать сегодняшнему
зрителю, что и он может видеть... Варламова.
Например, в Юрии Толубееве, когда он играет роль картуз¬
ника Бубнова («На дне» М. Горького, спектакль Ленинградского
пушкинского театра).
Варламову не привелось играть эту роль, но Толубеев играет
ее по-варламовски, взахлеб, с полной отдачей.
В отличие от других постояльцев мрачной ночлежки, Бубнов —
единственный, кто ни минуты не бездельничает. Можно беспре¬
рывно и не скучая следить за тем, как Толубеев кроит из ветхого
тряпья и рухляди днища и околыши картузов, вырезывает из кар¬
тона козырьки, вдевает в темноте нитку в иголку, приметывает
нагрубо, крупными стежками и потом шьет... Он всегда занят де¬
лом, сосредоточен. Кажется, не обращает внимания на то, что
творится кругом, но время от времени, как бы невзначай, бросает
словечко, которое попадает прямо в самое яблочко.
Вроде бы не слышит разговора Наташи и Пепла о любви, об
их радужном будущем, нет ему до них дела, но на мгновение,
только на мгновение, отрывается от шитья, поднимает глаза,
взглянув в зрительный зал, — и, так просто, про себя, о своем,
бурчит:
— А ниточки-то гнилые...
Толубеев не пытается придать этим словам какое-либо значе¬
ние намека, но именно из-за этой иенавязчивости звучит в них
особый, второй смысл. И так каждое, будто случайно оброненное
слово, звуком крепким, ядреным, обретает у него вес и стать.