Варшава
Шрифт:
Я плачу, тут же выпиваю, ставлю стакан и иду к выходу.
На улице совсем не холодно, лужи. По Долгобродской едет черный «БМВ», в нем – два чувака и две девушки.
Гастроном. Я беру бутылку «жигулевского», открываю привязанной открывалкой. Делаю глоток, выхожу на улицу. Дверь захлопывается с резким ударом.
Все небо – в облаках. Небо – черное, а облака белые. Я стою перед входом в магазин, задрав голову. Отпиваю пива, разглядываю рисунки под надписями «хлеб», «бакалея», «мясо».
Бутылка
У меня встает, я захожу в подъезд, поднимаюсь на второй этаж. Пахнет вареным мясом. За дверью слышен женский голос:
– Ну мне долго еще ждать? Все остынет…
– Сейчас иду.
Я задираю куртку, расстегиваю молнию джинсов, сую руку в трусы. Прислоняюсь к перилам и начинаю дрочить.
Спускаю резко и неожиданно. Сопля спермы брызгает на зеленую краску стены.
Иду по проспекту. Сегодня – двадцать пятое, западное рождество. В витрине гастронома – искусственная елка, на ветках – куски ваты и «дождик». На стекле написано гуашью: «С новым годом!», «1993».
В школе я всегда ждал новый год, а потом обламывался: ничего интересного не происходило. Числа тридцатого папа покупал у бабок возле магазина елку, ставил ее в банку с мокрым песком, а мы с мамой украшали – вешали стеклянные шары, гирлянду, разбрасывали «дождик». Под елку ставили пластмассовых деда мороза и снегурочку, а на верхушку папа надевал красную светящуюся звезду на батарейке – он купил ее в Москве, он часто ездил туда в командировки. Тридцать первого к нам иногда приходили гости, но чаще мы были втроем – слушали поздравление Горбачева, а когда начинали бить куранты, чокались шампанским – мне тоже наливали полбокала. Потом я смотрел «голубой огонек» до часу или до двух и ложился, а родители еще оставались сидеть.
Только в прошлом году я не был на новый год дома – мы собирались классом у Светки Бокаревой, но все вышло лажово: двадцать человек в однокомнатной квартире. Я выпил две рюмки шампанского, водку пить не стал, а некоторые упились и тошнили в туалете. Антон хвастался, что сосался на кухне с Иркой Лысенко, но я не поверил.
Звоню к Бородатому. Он открывает.
– А, привет…
– Привет. Я за деньгами. Ты у меня одолжал, помнишь?
– Ладно, зайди, посмотри на мою берлогу.
Я прохожу в тесную прихожую, оттуда – в комнату. В ней – «подвесной потолок» кофейного цвета.
– Видишь? Это я сам сделал. Что я, нанимать кого-то буду? У самого, что ли, рук нет? Хочу еще такой в кухне заделать…
На книжных полках «стенки» – старые газеты «Знамя юности» и телефонный справочник. За стеклом – пузатая хрустальная ваза и несколько фужеров.
– Выпить хочешь?
– Нет.
– Что, спортсмен?
– Нет, просто не хочу.
– Ну, смотри, дело, конечно, твое. А я люблю – пятьдесят капель… – Бородатый хмыкает. – Я на тракторном работаю, в литейном. Нормальная зарплата, дают вовремя, хули еще надо?
Он наклоняется ко мне, дышит перегаром. Я киваю.
– Тракторный – один завод на весь город, где люди нормально получают, потому что тракторы везде нужны, сечешь? Мы их везде отправляем – и в Германию, и в Америку… И не хер говорить, что Союз развалился, сырья нет. Кто работает, у того все есть, ты понял?
– Ага.
– А еще тебе скажу – никогда не женись. Я хоть и жру дома один хлеб с салом, зато никакая падла не ебет мозги. И я своей этой – в том году развелись – сказал: чтоб ты сюда не приходила и чтоб я тебя здесь не видел. Алименты там, хуе-мое – все заплачу, но чтоб сама сюда не приходила. Увижу – надаю по ебалу. Ладно, короче давай…
Он сует мне руку.
– А деньги?
– А, тебе еще и деньги? Ладно, держи.
Бородатый достает из кармана кошелек, отсчитывает сотни, дает мне. Я прячу их в карман.
– Ну, ладно, я пошел. До свидания.
– Давай.
Экзамен по английскому. Принимает Кругликова – тетка с рыжими волосами и тремя нитками бус, бывшая переводчица ЦК КПБ.
Отвечает Рублева. Я не слушаю, пишу на черновик устную тему – «My Day Off». Голубович поворачивается, шепчет:
– Ты не помнишь, как будет нож для консервов?
– Нет, а зачем тебе?
Кругликова стучит ручкой по столу.
– Quiet, please.
Голубович отворачивается.
Кругликова говорит Рублевой:
– Вы достаточно бегло говорите, но вот грамматика… Поэтому я ставлю вам «четыре», но если в следующем семестре вы поработаете над грамматикой, то вполне можете получить и «пять».
Кругликова пишет в зачетке, Рублева смотрит на нее с ненавистью. Она хватает зачетку и выходит, хлопнув дверью.
Кругликова качает головой.
– A very scandalous girl. Next please. Who is ready?
Я встаю, иду к ее столу.
Выхожу из аудитории, закрываю дверь.
Липатов спрашивает:
– Ну как?
– Нормально, «четыре».
– Поздравляю. А я вообще ничего не знаю. Не представляю, как буду отвечать…
– Ладно, ни пуха.
– К черту.
Иду по коридору. У стен сидят на корточках три девушки с конспектами, зубрят. Одна – в короткой юбке, черные колготки натянулись на коленях.
Каникулы. Я – один дома, родители – на работе. Сижу у окна, смотрю на черные ветки деревьев. По улице Куйбышева едет забрызганный грязью троллейбус.
Я сижу так целыми днями, никуда не выхожу. Антону не звонил, он не знает, что я приехал. Я никуда не хочу идти, не хочу ничего делать. Утром долго перебирал кассеты, хотел выбрать что-нибудь послушать и ничего не выбрал.
У входа в магазин, почти закрывая дверь, припаркован зеленый «форд» с проржавевшими крыльями. На заднем сиденье – две девушки, лет по шестнадцать. Тетка, обходя машину, злобно смотрит на них. Они показывают ей языки.