Варшавская Сирена
Шрифт:
— А если… если каштан не вырастет в этом месте? Так далеко от других деревьев? Здесь холоднее и дует сильный ветер.
Прабабка наклонила голову и какое-то время смотрела на нее с насмешливой улыбкой.
— Ты думаешь, что там, куда ты бежишь, тебе будет ближе к каштановой роще? И всегда тепло? Солнечно? Я буду приходить к тебе сюда каждый день, даже в бурю и снежную метель. Посмотрим, правду ли говорят предсказания. Зацветешь ли ты на этом пустыре, хотя другие деревья начнут падать на землю, вырванные с корнями ураганом. Иначе…
— Иначе? — повторила шепотом Анна-Мария.
— Скажи, стоит ли отсюда бежать?
Самая старшая из сестер ле Галль, Люси, жила с мужем и дочерью на улице Батиньоль возле конечной остановки автобусов, отъезжающих с маленькой площади к центру города. Окна комнаты, которую Анна-Мария должна была делить со своей ровесницей Сюзон, выходили в ближайший сквер, а школа находилась тут же рядом, с другой стороны железной ограды сада. И это все, что девочка успела увидеть в первые месяцы своего пребывания в знаменитом Виль-Люмьере. Она с огорчением должна была отметить, что северный XVIII округ города напоминает Геранд теснотой узких улочек, многочисленными бистро, куда на стаканчик красного вина заглядывали
Уж много лет, как Люси ле Тронк перестала быть провинциалкой, но все же центр Парижа и для ее семьи казался слишком шумным, все еще труднопостижимым, а кроме того, там жили люди, так же любящие повеселиться, как и иностранцы, у которых было то, чего не хватало ле Тронкам, — много денег и времени. Предупрежденная Ианном, что Париж — это логово зла, распущенности и разврата, Анна-Мария даже не пыталась бунтовать против запретов тетки. Впрочем, в эту зиму ей пришлось наверстывать не только пропущенные в октябре занятия, но и работать над произношением, учиться иначе спать, одеваться, есть. Это было гораздо труднее, чем она думала, и никто в «школе Дьявола» не пришел ей на помощь, даже он сам. Она столкнулась с совсем другим взглядом на историю Франции, Великую революцию и роль первого консула, будущего императора, который усмирил Бретань. Восстание шуанов — которое так любил Ианн ле Бон — историк назвал ненужным порывом, войной просто-напросто бандитской и представил в другом свете завоевание армориканского края, которому отводилась роль глухой провинции. Ее заставили верить в то, что она человек прогрессивный, а «белый» Ианн — реликт прошлого столетия. Что фанатическая привязанность к языку, к обычаям предков, к церкви, а также ненависть к чужим так же вредны для этой французской провинции, как бойкот государственных, светских школ. Учителя отчитывали ее за неправильные суждения и искореняли ошибки в произношении, подруги издевались над бретонским акцентом и над смешной привычкой клясться Анной Орейской. Они уже успели забыть о всех святых, их школа была светской, гражданской. И эта Бретань, откуда она родом… Разве там не спят до сих пор в деревянных шкафах? Нет смысла возражать, ибо они слышали, что бретонцы, привозящие в города семьи, заставляют свои тесные квартирки расписными сундуками и шкафами. Неужели они не могут научиться спать иначе, на обыкновенных кроватях? И правда ли то, что они, хотя и живут у океана, не едят рыбы, что только продают устриц и никогда не дотрагиваются до них сами, хотя бретонские устрицы — самые лучшие из всех и пользуются успехом в парижских ресторанах? Что они чувствуют отвращение к креветкам, лангустам и омарам? Как же так? Анна-Мария несколько раз ела этих раков? Невероятно! В таком случае она родилась не в деревне? Нет? Так почему же она дала себя загнать за решетку, в монастырскую школу? Там нет решеток? Потрясающе! Она родилась в средневековом городе, который выглядит как новый еще и сейчас? В нем есть башни, зубчатые крепостные стены и подъемный мост? Не может быть! А губки? Она никогда не ловила губок? Хотя жила рядом с океаном и могла во время отливов, как известно из учебника, выйти из-за скалы и пройти по дну моря далеко, очень далеко, собирая раковины и губки, которые здесь продаются в магазинах? Неужели она никогда не пыталась идти за отливом, за отступающим океаном, идти вперед и вперед? Неужели Геранд действительно находится так близко от берега? Что? Там не надо покупать соль, ибо она лежит в кучах на дюнах, и ее вывозят из Круазика даже в Данию? Конечно, Сен-Назер — это порт, а Круазик? Пулиган? Никто не знает этих названий. А правда ли то, что местные жители никогда не купаются в море? Всегда одеты в черное? Что парень не для того гонится за девушкой, чтобы украсть поцелуй, а чтобы изорвать и съесть ее букет первоцветов? Она собственными глазами видела менгиры? Омелы на дубах и дольмены друидов в каштановых рощах? Разве может быть такое, чтобы на западном побережье Франции существовала еще страна из кельтских сказок и легенд, жители которой верят, что каждый человек рождается под одним из лесных знаков? Малышка ле Бон является каштаном? Да какое она там дерево, просто обыкновенная бретонская дуреха. Вдобавок еще зазнайка и упрямица. И пойдет ли Сюзон после уроков вместе с ними? Одна, без этой святой Анны Орейской?
В этот день, переходя наискосок по ухоженному, красиво подстриженному скверу Батиньоль, совершенно непохожему на густо заросшие Лазенки, она снова почувствовала горький вкус отчуждения и полного одиночества. В Круазике была прабабка. На ферме она касалась теплого плеча Марии-Анны ле Бон в замкнутом пространстве шкафа. А здесь никто не спрашивал, счастлива ли она. Хватит ли у нее смелости вытерпеть чужое презрение, справиться с собственной неполноценностью.
Сюзон избегала ее на переменах, она была задиристой и грубой, сестры друг с другом совсем перестали разговаривать. В доме каждый считал своим долгом поучать и беспрестанно поправлять ее.
Люси говорила: ешь то, научись есть вот это. У вас такого нет. Вы не знаете, какие вещи по-настоящему хорошие, вкусные, все время только одни блинчики да блинчики. Никакой рыбы, креветок, южных фруктов. Мы здесь едим даже бананы. В том случае, конечно, когда нет непредусмотренных, неожиданных расходов.
В эти разговоры вмешивался также вечно занятый Антуан ле Тронк. Он спрашивал девочку, видела ли она когда-нибудь столько велосипедов, мотоциклов, грузовиков. Ездят ли крестьяне на базар по-прежнему на телегах? Много ли в городе конных упряжек? Ну, конечно, на улице Батиньоль движение намного больше, чем в Сен-Назере, а что уж там говорить о средневековом Геранде, забытом временем, людьми и богом. Неужели там до сих пор еще многие не говорят по-французски? Все крестьяне? Какая глупость! Даже Ианн ле Бон? Даже Катрин и бабка? Все «белые»? Ибо «красные»…
Тут вмешивалась Люси, с пылающим лицом, и просила, чтобы Анна-Мария никому не говорила об этом, если хочет двумя ногами стоять на земле. Давнишнее деление на сторонников республики и монархии
Люси ле Тронк, изрекающая «у вас» о Геранде, в котором она проработала столько лет, и с упоением говорившая об удобствах жизни в Париже, была именно тем человеком, кто научил Анну-Марию ценить деньги. До сих пор она не задумывалась над тем, что ее воспитание, питание и одежда чего-то стоят, что кто-то должен за это платить. Она помогала на ферме и ела то, что и все. Даже Софи за короткое время ее работы в магазине никогда не говорила о связанных с ней расходах. Только здесь, у Люси, которой Франсуа обещал присылать определенную сумму для «cette petite», Анна-Мария поняла, что означает намек на непредусмотренные, неожиданные расходы. Когда кончились деньги, которые она привезла с собой, зашитые в полотняный мешочек, повешенный на шею, а обещанная помощь из Геранда какое-то время не приходила, да и вообще все эти годы ее учебы в лицее деньги присылались довольно нерегулярно, обычно с опозданием, тогда и кончились креветки, бананы и уговоры «съешь это, попробуй то». Люси — работящая и практичная — была предельно экономной. Она приехала в Париж, чтобы там «сделать карьеру», и — не сделав ее — была одержима манией скопидомства ради обеспечения своего будущего, мужа и дочери. Вероятно, она рассчитывала на то, что племянница как-нибудь прокормится вместе с ними, а деньги, присылаемые Франсуа, пополнят домашний бюджет и позволят осуществить постоянно откладываемые проекты. А тем временем Софи снова пыталась добиться своего. Может быть, она надеялась, что, не получая денег, Анна-Мария скорее вернется в магазин, к бухгалтерским книгам. Ей нужна была помощь, она об этом много раз писала, и ничего удивительного, что делала все, лишь бы вернуть себе помощницу. Какое-то время Люси было удобнее не сообщать об этих намерениях малышке ле Бон и сделать из нее — ради собственной корысти — то, что так хотелось Софи: заставить ее помогать, выполнять самую тяжелую работу по дому. И Анна-Мария, которую еще бабка на ферме спрашивала, неужели она в Геранде опять только помогает, с удивлением отметила, что в Париже ей приходится не только помогать, но, вместо сбора фруктов в саду и переговоров с поставщиками, мыть грязную посуду, наводить блеск на кухне и убирать все комнаты. Делала она это с неохотой, хотя и безропотно. Девочка поняла, что только такой ценой она может учиться дальше, пользоваться школьной библиотекой, ходить по музеям, но прежде всего постепенно сбрасывать с себя кожу неуклюжей провинциалки и становиться француженкой, более того — парижанкой. Теперь она все время ходила сонной, и вдобавок еще голодной, потому что ела как придется и что придется, когда помогала Люси готовить. Главное — поставить перед дядей и Сюзон какое-нибудь вкусное, питательное блюдо. Раньше у Люси не было времени сидеть по вечерам за обедом вместе с Антуаном и дочерью, но потом, когда Анна-Мария научилась готовить так, что ей уже можно было поручать делать несложные блюда, она накрывала на стол три прибора и на вопрос мужа, который как-то раз обратил внимание на отсутствие Анны-Марии, весело отвечала:
— Ох, она нахватается там, на кухне, и потом уже не может смотреть на то, что ставит на стол.
Так и осталось. Теперь Люси не таскала с базара тяжелые сумки — это делала за нее Анна-Мария. Эту принудительную работу она делала с удовольствием, ибо, входя в крытые ряды, девочка мысленно переносилась на базар в Геранде или Пулигане. Вот ряд, на котором возвышаются горы самых прекрасных, словно только что вымытых овощей и фруктов. Вот прилавки, ломящиеся под тяжестью кроваво-красного мяса, а чуть дальше — различной дичи. Тут куски желтого со слезой масла, знаменитого бретонского масла, поставляемого даже на парижские базары. Наконец, знакомый острый запах водорослей и моря, запах рыбачьих лодок из Пулигана. В ящиках — сверкающее серебро рыб и матовая бронза раков, крабов, лангустов, омаров, а еще дальше — черные раковины устриц, креветки… Один их вид — наслаждение для голодных глаз. И напоминание, что человек может бежать по-разному. В порыве тоски можно убегать и в места, которые ты покинул. Можно, убегая, возвращаться.
И все же она не поехала летом из Парижа ни в Бретань, ни к родственникам Антуана вместе с Сюзон. У супругов ле Тронк отпуск был коротким, двухнедельным, и никому из их округа не пришло бы в голову, что можно устроить себе каникулы — как школьникам. А поскольку сроки этих отпусков были к тому же разными, Анна-Мария провела весь август на Батиньоле. Работы было чуть меньше, еды тоже, поскольку трудно было что-нибудь выкроить из блюд, готовящихся только для одного человека. Единственной пользой этих вынужденных постов было то, что она неожиданно вытянулась, стала стройной и худой — возможно, как то молодое деревце, посаженное прабабкой на побережье? Она часто думала о ней, о своем каштане, об огромном количестве блинчиков, поглощаемых в Вириаке людьми, сидящими в ряд за украшенным резьбой столом. Анна-Мария вздыхала, но должна была признать правоту Люси, когда та, внимательно ее осмотрев, заявила с довольным видом, что она наконец-то перестала быть коренастой деревенской колодой и своим видом напоминает парижских девушек. И все это благодаря рациональному питанию, может быть чуть менее обильному, чем на ферме, но зато без густых супов и горячих, жаренных на жире блинчиков или galettes de froment. Неужели эти лепешки действительно так хороши? И что это за довод: будто только этим надо набивать желудок человека, измотанного физическим трудом? Это пища варваров. Разве Анна-Мария этого не понимает?
Она понимала, но была постоянно голодна и завидовала рабочим, которые в обеденный перерыв прямо с работы заходили в свои бистро, съедали что-нибудь горячее и выпивали стаканчик вина. Париж был полон великих произведений искусства и архитектуры, и еще «дьявольских школ», академий, университетов, институтов, учреждений и министерств, которые так проклинал Ианн ле Бон, но для нее первые два года этот город был только местом поисков: где же ей что-нибудь поесть. Она уже неплохо говорила по-французски и хорошо писала сочинения по литературе и истории, за что получала даже квартальные награды, с последнего места в классе она переместилась на десятое, заткнув тем самым рот злобным подругам Сюзон, но ее единственной мечтой в этой проклятой шумной столице было одно — наесться, наесться досыта, до тошноты, как когда-то в Вириаке или даже в Варшаве.