Варшавская Сирена
Шрифт:
Анна-Мария не сразу направилась в монастырь. Она перешла подъемный мост и по лабиринту извилистых улочек дошла до старого замка. Ей хотелось проверить, действительно ли рука рыцаря поднимает вверх тяжелый меч. Она убедилась: пальцы были короткими, толстыми, вероятно, очень сильными, пальцы мужчины. Она дотронулась до них осторожно, с благоговейным восхищением. Fac! — Fac! — повторила девочка слова девиза. — Действуй! — Пальцы не дрогнули, но, когда через какое-то время, пройдя мимо высокого каштана у крепостной стены, Анна-Мария влезла в щель бойницы, она поняла, что заставило ее искать утешения именно здесь, в месте, где заканчивался европейский материк и начинался бесконечный океан.
Именно сюда добрались когда-то кочевники с неведомых равнин, из стран, которые, наверное, трудно было защитить, раз их жителям приходилось странствовать в поисках безопасного
Она смотрела перед собой на еще ясное, еще не заляпанное пурпуром заката небо. Впервые ей пришло в голову, что в эту минуту улицы Варшавы и Третий мост уже погружаются в сумерки и что прохожие даже не могут увидеть меч, поднятый для их защиты. Меч длинноволосой. А она, Анна-Мария, стоит в углублении могучих стен, стоит на вершине холма, который защищают рвы, сторожевые вышки и башни, широкий меч рыцаря без страха и упрека, стоит в полной безопасности, овеваемая ветром, в сверкании, бьющем от перламутровых облаков, от белых крыльев чаек, от искрящейся водной глади.
Святая Анна Орейская! Все же прав был дед Ианн! Не может быть более прекрасного уголка на земле, чем это побережье, зеленый материк, спускающийся к воде, и бирюзовая вода, с каждым приливом поднимающаяся на сушу, чем Арморик, который снова лежит у ее ног, обутых в деревянные сабо.
Мария-Анна на вопрос, жива ли какая-нибудь из ее прабабок, подняла на внучку удивленные глаза. Что за любопытство пробудилось вдруг в девочке? И ответила, что да, мать Ианна, она живет у дочки, на ферме за Круазиком, по ту сторону Геранда. Ианн навещает ее сам несколько раз в год. Прабабка мечтала о другой невестке, поэтому отношения с тем домом не такие близкие и не такие уж хорошие. Но прабабка совсем не похожа на здешних женщин. Она всегда была странной, знала травы и умела гадать, но сейчас, когда ей исполнилось восемьдесят лет, с ней трудно договориться. Мать Ианна живет в мире старых кельтских легенд и сказок. Люди называют ее ведьмой.
Круазик лежал с другой стороны холма, и, как объяснил Анне-Марии дед, который не без колебаний согласился взять ее к своей матери, почти до тех скал тянулись разлившиеся соляные озера. Именно в Круазике, а не в Пулигане, грузили на датские и английские суда знаменитую соль из-под Геранда, которая придавала необычный вкус бретонскому маслу, очень долго сохраняющему свежесть и запах моря.
Анна-Мария еще никогда не видела таких причудливо изрезанных скал, как те, что защищали Круазик от напора бурных приливов. Невозможно было оторвать глаз от гранитных шпилей, исхлестанных ветрами вершин, темных входов в скалистые гроты, куч камней, которые неожиданно, где-то вверху, оставляли узкую щель для бьющей оттуда пены, от покрытых цветущим вереском валунов прямо у дороги. Камни, камни, камни. Черные и темно-серые, лиловые, рыжие и зеленоватые от мха. Каменные руины. Как же тщательно они стерегли этот мыс, за которым был расположен самый большой порт Геранда — Круазик, — в спокойный залив входили небольшие суда с другой стороны Ла-Манша, а также бретонские лодки, груженные солью и серебристыми сардинами.
Каменный дом прабабки был пуст, но Ианн знал, где ее искать. Он завел телегу во двор, напоил и обтер лошадь и только тогда повел Анну-Марию в каштановый лес. Они шли узкой тропкой, а длинные, странно вывернутые ветви буков и молодых дубов смыкались над их головами, образуя как бы галерею. Солнце пыталось прорваться сквозь эту зеленую крышу, и его лучи ложились пятнами на узкую тропинку, на лиловый вереск. Дальше лес становился еще гуще, рыжеющие каштаны напирали на дубняк и дорожка сужалась так, что Ианну пришлось идти впереди. Он при этом ворчал и ругался, ведь мать могла избавить их от необходимости продираться сквозь тернистый дрок, который ветер всегда сеет не там, где нужно, а обязательно по краям тропинок и дорог. Но как раз эти кусты и означали конец пути: на полянке, возле самого большого каштана, они заметили маленькую, сухонькую старушку. Она была в черном и, наклонив голову в высоком бретонском чепце, сидела над грудой только что очищенных, еще влажных каштанов. Работала она усердно, хотя вокруг было полно рыжих шаров, которые, падая, освобождались сами от оболочек.
Прабабка повернула голову, вслушиваясь в шелест листьев под сабо Ианна, а увидев сына, встала и, вытирая о фартук руки, пошла им
— Здравствуй, сынок, — сказала она хриплым голосом, напоминающим скрип дерева.
— Здравствуйте, мать, — ответил Ианн и, к удивлению Анны-Марии, снял свою черную шляпу, хотя делал это только во время мессы в церкви. Ианн держал шляпу в руках осторожно, как священник жертвенную чашу. — Эта малышка — дочь Франсуа, из которого ничего не получилось, как вы и нагадали. Она захотела познакомиться со своей прабабкой.
Старушка выпрямилась, подняла белоснежную голову и посмотрела незнакомой правнучке прямо в лицо.
— У нее наши волосы, цвета каштана, — пробормотала она. — И темные ресницы, и брови. А глаза морские. Это от покойницы?
— От покойницы, — подтвердил Ианн.
Впервые Анна-Мария услышала, как люди говорят о ее матери. Она хотела возразить — и не смогла. Но в ее морских глазах, должно быть, загорелась искорка гневного протеста, ибо старая бретонка сказала одобрительно:
— Норовистая. И себе на уме. И, похоже, упрямая. В какой половине ноября она родилась?
— Во второй, — ответил за внучку Ианн.
— А? Так, значит, она попала в свой лес. Послушай, малышка. Это каштановая роща. И ты сама каштан. Это говорю не я, старая мамаша ле Бон, а через меня вещает мудрость друидов. Подойди поближе. Возьми в ладони столько влажных плодов этого дерева, сколько сможешь. Бери как можно больше. Это твои плоды, дочка. Они цвели в тебе и розовели от твоей крови всю весну этого года. Ты не знала об этом, да и что ты можешь знать о кельтах, об обрядах наших предков, о древних предсказаниях? И твои руки слишком малы. Сколько сумела ты взять? Я считаю и откладываю в сторону: твой первый плод, каштан, — это любовь, пылающая жарким пламенем. Верность и постоянство. Второй — справедливость. Настоящая. Третий — благоразумие. Берегись, ибо ты не всегда найдешь сочувствие у людей. Обиженная или отвергнутая ими, не показывай, что тебе больно, или делай вид, будто тебе все безразлично, что ты выше этого. Запомни: каштан высок, но не выше других деревьев. У него буйная крона, но… Его ветви бывают часто изогнуты порывами ветра. Деревья тоже могут страдать, помни об этом. Четвертый плод, почти черный, выскользнул из моих пальцев. Это твое упрямство, дочь Франсуа. На пятом содрана шкурка, он поцарапан. Тобой или мной? Все равно. Это отсутствие уверенности в себе, ты такая обидчивая, что… смотри, не ищи всегда сочувствия. Шестой каштан — это лекарство от ран. Может быть, ты будешь лечить человеческие тела, исцелять больные души? Не знаю, не могу отгадать. Следующий плод, светлее других, — он коричневый, как твои волосы. Ты наша и не наша. Так же как он, ты отличаешься от своих братьев и сестер. Твоя судьба… Святая Анна Орейская! Она будет больше зависеть от других, чем от тебя самой…
— Нет. Не хочу! — прервала ее Анна-Мария.
Старуха сочувственно покачала головой:
— Ты можешь не хотеть, но судьба сама будет решать за тебя. Ты любишь руководить людьми и — как твой отец — не хочешь никого слушать. От матери ты — верная и самоотверженная. Последний каштан, самый большой, — это борьба. С собой, с другими. Видишь? В него вонзился шип терновника.
— Выбросить его?
— Выбросить то, что посылает тебе судьба? — удивилась прабабка. — Но я вытащу терний. И помни, в самую тяжелую минуту, когда меч или нож вонзится в твое тело, я, твоя прабабка, известная в Круазике ведьма, ибо много знаю, вырву его из раны. И спрячу на память о правнучке, которая будет справедливой, умной и которой всю жизнь придется бороться с трудностями. Ибо из груды только что очищенных плодов ты взяла в сложенные ладони нечетное число. И останешься до конца дней своих одинокой. На большой пустой поляне, среди других деревьев, поваленных вихрем.
— Я боюсь… — только и сумела прошептать Анна-Мария.
— Нет, ты не будешь бояться. Никогда. И расцветешь даже под конец дней своих, среди руин. Когда другие деревья, подмытые или вырванные вихрем, начнут падать со склона, валясь друг на друга, быстрее, быстрее и быстрее, когда вместе с землей, вырванной с корнями, весь откос рухнет в долину с ужасным грохотом, который сильнее рева вихря на армориканском побережье. Ты расцветешь несмотря ни на что, даже если будешь далеко отсюда. Ибо ты — прекрасное дерево, рождающее плоды, которые облегчают человеческие страдания. Ибо ты, моя малышка, — каштан. Рыже-зеленый прекрасный каштан…