Варшавская Сирена

Аудерская Галина

Святая Анна Орейская! Прабабка оказалась интересной. Такой же интересной, как самая лучшая из прочитанных книг.

Ни Адам, ни его мать не пришли на полдник, ибо у соседей проходил теннисный матч. Прабабка была тоже там и именно оттуда возвращалась с ракеткой в руке. Она принимала участие в соревновании старших возрастов и проиграла — как она говорила — из-за дряхлости партнера.

— Ему только что стукнуло семьдесят лет, а бегает будто столетний. Надеюсь не потерять форму до следующей встречи.

Оказалось, что такие матчи старейшин проходят только раз в пять лет, и Анна-Мария подумала, на какую это форму может рассчитывать восьмидесятилетняя женщина? Но в тот же момент услышала ответ.

— Мой прадед, — объясняла прабабка, накладывая себе на тарелку вторую порцию крема, —

охотился до глубокой старости. Вместе с другими он пробирался сквозь сугробы, болота, продирался сквозь заросли. А потом у костра съедал огромные порции бигоса, подогревая себя старкой. Не знаю, говорила ли Эльжбета, что он умер так рано только потому, что упал с яблони? Захотелось ему на девяносто третьем году жизни сорвать какое-то особенно крупное яблоко для молодой женщины, приехавшей к нему с первым визитом после своей свадьбы. Говорят, она была красивой, а яблоко висело очень высоко. Ну он и полетел. Но теннис — это не лазание по фруктовым деревьям. Думаю, мне удастся побить его рекорд. О! Кого это к нам принесли попутные ветры?

Последний вопрос был задан паре, которая как раз появилась на пороге. Девушка была молодой и, кто знает, может, такой же красивой, как та женщина, ради которой так легкомысленно разбился прадед. Видимо, она была очень рассержена, потому что ответила почти невежливо:

— Адам не счел нужным сообщить мне, что он уже настолько здоров, что играет. Так вот… Так вот…

Девушка запнулась, но никто не стал ее расспрашивать, почему она так злится. А Эльжбета на обратном пути объяснила Анне-Марии, что Людвика немного влюблена в Адама, а мальчик, который с ней пришел, без ума от нее. Мама хотела бы, чтобы Людвика стала ее невесткой, но Адаму в данный момент больше нравится Ирена, дочь их ближайших соседей, но все это просто летние флирты, ибо в Варшаве их семьи живут далеко друг от друга и редко встречаются.

— А прабабка? Как она к этому относится? — спросила Анна-Мария.

— Ох, буня! Она говорит, что настоящая любовь бывает только раз в жизни. И что у Адама еще есть время. Как твоя голова? А то у тебя на лбу выросла шишка величиной со сливу.

Анне-Марии хотелось пожаловаться, ведь у нее болели даже волосы надо лбом, болели глаза и виски, но она мужественно сказала:

— Это ничего. До свадьбы заживет.

Жительница Арморика, средневекового города Геранда в далекой Бретани, внучка Ианна ле Бон не могла быть хуже эльжбетиной прабабки.

Как-то раз, под конец пребывания в Варшаве, они с Кристин ле Галль пошли на Третий мост, кажется, это была самая великолепная арка, переброшенная через Вислу, во всяком случае так считала ее тетка. Анна-Мария без особого восхищения смотрела на серую, испещренную мелями реку, и впервые ей пришло в голову, что в этом городе, который во много раз больше и оживленнее Геранда, не так уж все прекрасно. Да и вид с каменных стен на бирюзовую Атлантику захватывает дух, а здесь… Она вздохнула, подняла голову и неожиданно на башне возле моста Понятовского увидела гербовый картуш: молодая полунагая девушка с распущенными волосами вскинула правую руку, как для удара. В руке у нее был меч. Сейчас же перед глазами Анны-Марии появился герб последних владельцев Геранда, сохранившийся на въездных воротах в замок, и она нетерпеливо дернула тетю за руку:

— Что это такое? Почему девушка вооружена? И у нее в руках щит и меч? А вместо ног хвост. Хвост… лангуста?

Историю герба Варшавы — Сирены Кристин ле Галль знала не очень хорошо, но объяснила, что эта наполовину женщина, наполовину рыба символизирует положение города над рекой. В средневековой геральдике сирена и дракон были грозным предупреждением для врагов. Анна-Мария слушала ее рассказ не очень внимательно. Она даже не спросила, что такое геральдика и откуда в ней взялись сирены. Девочка думала о том, что над бывшей резиденцией владельцев Геранда тоже меч в сжатой руке. Чьей? Она не знала. Но в мужской, сильной руке, в рыцарской руке, которая не раз защищала город, послушная самому короткому приказу: «fac!» Неужели этой длинноволосой тоже велели драться и сказали «действуй»? Когда и кто? Как может спасти эту башню и длинный

мост от неприятеля полунагая девушка, правда прикрывающаяся щитом, но лишенная ног? У бретонских баронов было больше здравого смысла, они построили город на высокой горе и окружили его стенами, башнями и глубоким рвом. Лежащую на равнине Варшаву от гибели защищает… сирена? Если бы хоть у нее в поднятой руке было столько силы, сколько у прабабки, когда та ударила Анну-Марию прямо по лбу, между глаз. Но рука у сирены была, скорее всего, слабой, с узкой ладонью и длинными, тонкими пальцами. Анна-Мария посмотрела вниз, на Вислу — серую, как и весь город, а потом снова на выбитую из камня полуженщину-полурыбу. Пожалуй, самое разумное на ее месте — прыгнуть в реку при виде приближающегося врага. А хвост у нее весь в чешуе и гораздо массивнее и сильнее, чем руки. С таким хвостом можно уплыть далеко-далеко отсюда — кто знает, возможно, до самого моря, а оттуда до океана? Или до безопасной пристани в одном из рыбачьих портов у подножия Геранда?

— Святая Анна Орейская! — крикнула Анна-Мария удивленной ее рассуждениями Кристин. — Прабабка больше подходит для герба Варшавы! Только полякам могло прийти в голову вооружить лангуста или сирену. Зачем полурыбе может понадобиться меч?

Рыбы не говорят. Ни по-французски, ни по-польски. И только поэтому Варшавская Сирена не отругала ее за дерзость, и не опустила меча, и не попала между глаз, в самую середину лба, своей будущей союзнице.

Возвращение на ферму было нелегким. Весь конец сентября моросил дождь и по изрытым дорожкам лились потоки воды. Анне-Марии приходилось продираться сквозь колючие живые изгороди и перелезать через гранитные стенки, чтобы добраться до далекого сада, в котором росли одни яблоки. Собирать фрукты с высоких деревьев было мучительным делом, и девочке иногда хотелось последовать примеру деда маршальши и упасть с дерева, только бы избавиться от тяжелой работы. Но и в каменном доме ей теперь тоже было скучно, тесно, и даже шкаф перестал быть уютным и теплым местом, особенно потому, что рядом всю ночь похрапывала Мария-Анна ле Бон. То ли она раньше иначе спала, то ли они обе засыпали так быстро, что не мешали друг другу? Ей было плохо в старом саду, плохо среди деревянной резной мебели, плохо без книг и друзей с Хожей. Ее ступни, изнеженные в теннисных туфлях Кристин, не могли смириться с твердыми сабо и опять были в ранах от острых камней и даже ветвей деревьев.

Мария-Анна какое-то время молча наблюдала за внучкой, но потом предупредила: Ианн не потерпит у себя на ферме «красной» заразы. Если город, и что хуже всего — чужой город, так ее околдовал, навел злые чары, нужно идти за советом к монахиням, к «белым» сестрам. Правда, занятия начнутся только через неделю, но чем раньше она поговорит с настоятельницей, признается ей во всех своих прегрешениях, расскажет, как она нарушала обычаи кельтских предков, как изменяла церкви — ведь она привезла две светские книги, которые могут оказаться вредными и безбожными, — тем лучше. Ведь Геранд — это тоже город, не хуже Варшавы и намного древнее.

Анна-Мария пошла «наверх» в первый же день, как только засветило солнце. Дорога была еще скользкой, по ландам гулял ветер, а испарения, поднимающиеся над соляными озерами, отвратительно пахли гниющими водорослями. Она хотела уже было повернуть обратно, но вдруг почувствовала на губах знакомый вкус: это порыв ветра закрутил и швырнул ей в лицо крупинки соли. Девочка протерла слезящиеся глаза, и неожиданно перед ней — как живая — встала белая женщина с ракеткой в руке, задающая тот же вопрос, который она услышала сразу же после того болезненного удара теннисным мячом: «Счастлива ли ты, дитя мое?»

Ведь тогда Анна-Мария ответила утвердительно, хотя и страдала. Так почему же сейчас она отступает под ударами сильного ветра и уколами соленой пыли? Почему не скажет себе, как та старая женщина, что никогда не известно, стоит ли жаловаться, раз упавшая черепица помогла от бессонницы, а падение с лестницы сделало несгибающуюся ногу подвижной? А вдруг этот бешеный ветер исхлещет ее по дороге в Геранд так основательно, что она забудет обо всем, кроме океана, гранита, скал и желтого песка дюн?