Варшавская Сирена

Аудерская Галина

— Не передумаю. Ни за что! Никогда!

Анна-Мария вернулась на Познаньскую улицу, в комнатку за библиотекой, там встречаться с Адамом она не могла, против этого возражала Кристин — из-за пани Ренаты. Они назначали свидания в маленьких кафе или в парках, чаще всего в Лазенках, которые по-прежнему она считала самым прекрасным из виденных ею садов.

Адам ругался, издевался над собой, что выступает в роли смешного, идеального возлюбленного, но в то же время старался быть хорошим гидом, показывая ей Варшаву. Они ходили пить шоколад в салон Веделя на Шпитальной улице, в стилизованную кондитерскую Фрузинского на углу Маршалковской и Вильчей, в ротонду на Польной, где недавно открылось кафе итальянского кондитера Ларделли. На Мазовецкой в «Малой Земянской» Адам показал ей столики, за которыми

встречались известные поэты, публицисты и их верные поклонники, а также места встреч актеров, журналистов и художников в «Зодиаке», в кондитерской гостиницы «Европейская» и еще у Лурса — настоящего француза.

Она познакомилась с одним из приятелей Адама, вечным студентом Академии художеств, который не хотел делать дипломную работу, несмотря на настояния своих родственников, ибо считал, что только в этой богемной среде можно жить по-настоящему, проводя незабываемые дни в мастерских Академии или на пленэре в Казимеже над Вислой.

— Что там столик «Скамандра» в «Земянской»! По-настоящему, в полную силу живут не на битком набитом чердаке на Мазовецкой, а среди нас. Уговорите Адама махнуть в Казимеж. Это необыкновенный город-сад.

Ни о каких поездках не могло быть и речи, потому что приближался день свадьбы Эльжбеты. Анна-Мария продолжала с интересом посещать затянутые табачным дымом кафе и стилизованные салоны, не переставая удивляться: зачем столько группировок, столько борющихся друг с другом или соперничающих клубов и поэтических групп? Молодой Коврин пытался объяснить ей, что именно эти встречи и дискуссии в кафе определяют художественную жизнь столицы, а литературные кабаре «Qui Pro Quo» или «Варшавский цирюльник» — лицо Варшавы, этого маленького Парижа, столицы юмора, рассадника анекдотов и столь веселых шуток, что над ними смеется вся Польша. Однако Анна-Мария, рассудительная бретонка, не могла понять, почему самые остроумные варшавские анекдоты должны рождаться в кафе, владельцами которых являются французы или итальянцы, тем более что Эльжбета как-то хвасталась, будто это они, поляки, захватив в качестве трофея зерна кофе у турок под Веной, сделали популярным этот напиток в столице Австрии, более того — во всей Европе. И почему старинные польские блюда — фляки или зразы — готовили вкуснее в ресторанах таких иностранцев, как Лангнер или Симон.

— Симон и Стецкий, — поправил ее Адам, но потом признался, что впервые задумался над тем, почему самые лучшие, хрустящие хлебцы продаются у турка на Новом Святе.

— В Геранде торговцы не допустили бы, чтобы так обогащались иностранцы. Софи сказала бы: «Что за легкомыслие».

— Геранд — не Варшава и не столица Франции. Разве ты не видела в Париже китайские рестораны? Или экзотические лавчонки?

— Они там чужие, а вы здесь считаете их своими. Неужели без них не было бы ни хрустящего хлеба, ни вкусного шоколада, ни шуток, рождающихся за кофе? Разве Ведель — это польская фамилия? Нет. Жаль. Шоколад в его салоне на Шпитальной лучше того, который я иногда пила в Батиньоле.

Адам смеялся, но не очень искренне и в конце концов запротестовал:

— Стоит ли морочить себе этим голову? Все для тебя здесь странно, чуждо, но ты скоро сама убедишься в том, что эти иностранцы очень быстро ополячивались уже в первом поколении. Но вот… Я бы хотел, чтобы ты не говорила на эту тему с другими.

— Почему?

— Тебя могут спросить, почему же ты все-таки собираешься остаться в Варшаве, а не возвращаешься обратно в свой практичный Геранд. Не легкомыслие ли это? А не ополячишься ли ты здесь? И может, воспитаешь своих детей поляками, а не французами?

Удар был точен. Анна-Мария долго молчала и затем ответила без тени улыбки:

— Святая Анна Орейская! Либо я ополячусь в Варшаве, вместо того чтобы офранцузиться в Париже, либо не стану твоей женой. А бретонцы выполняют свои обещания. Всегда.

Твердая скорлупа одного из тех черных крабов, которые метались по маленькой площади перед костелом Визиток — и ничем не отличались от тех, которые бегали по песчаному дну отступающего океана, — пригодилась бы ей спустя несколько дней, когда она оказалась в последней паре, с молоденьким шафером, по виду еще более юным, чем Паскаль. Последняя, ибо чужая? Кому-то неприятная? Мальчик все время молчал и даже не пытался начать с ней разговор. Церемония в костеле была длинной и утомительной, от стен несло холодом,

она замерзла в своем светло-зеленом платье, о котором старик Ианн обязательно сказал бы, что оно «неприличное», поскольку подчеркивает все формы тела. Потом крабы в смокингах разбежались, помогли зеленым волнам шелка вплыть внутрь экипажей и частных автомобилей, снова первыми вбежали на Хожей по лестницам и в конце концов расползлись по ярко освещенным комнатам, превращенным в бальные залы. Адам был недосягаем, мать то останавливала его на бегу, то куда-то посылала. Она очень хорошо выглядела в бежевом платье, но все же была не такая красивая, как прабабка, которая в светло-сером туалете с жемчужинами в ушах казалась сестрой своего внука — отца Адама. Все черные крабы и бледно-зеленые русалки называли ее «буней», и Анна-Мария почувствовала себя совсем чужой в этом клане так странно смешавшихся поколений. Кто был дочерью прабабки, а кто внучкой или невесткой? Кристин, помогающая принимать, встречать и рассаживать за столом гостей, не могла уделить ей ни минуты. Адамом занималась теперь стоявшая с ним в паре во время венчания красивая черноволосая девушка, вероятно та соседка, которая все еще считала себя будущим членом семьи Корвинов. Анна-Мария почувствовала сильный укол в сердце и невольно коснулась рукой груди. В этот момент глаза ее и Адама встретились, хотя их разделяла вся ширина комнаты, и не отрывались долго-долго; удивленная Людвика на полуслове прервала разговор и обернулась, ища ту или того, кто так неожиданно заворожил ее собеседника. Одновременно Анна-Мария почувствовала, как ее подтолкнул какой-то черный краб, который встал между ней и Адамом, и теперь Людвика могла видеть только его черную спину. Анна-Мария попыталась подвинуться вправо, но краб снова загородил ее, и тогда, желая сказать ему резкость, она посмотрела на его лицо. И онемела, потому что все эти маневры и пируэты совершал человек, который под черемухой крутил перед ее носом бамбуковой тростью. Какое-то время Анна-Мария беспомощно смотрела на него, ибо хорошо помнила предостережение прабабки, что ее сын может возненавидеть того, кто осмелился быть похожим на маршальшу, его мать. Анна-Мария вздохнула и снова, как на площади перед костелом, почувствовала себя чужой и никому не нужной.

На украшенном цветами столе она нашла картонный билетик со своей фамилией, довольно далеко от того места, которое — рядом с молодой парой — занимала юбилярша. Слева от Анны-Марии сидел молодой шафер, занятый исключительно едой, справа — упрямо молчавший мужчина, вероятно чуть старше Адама, очень худой и будто недовольный и своим местом, и обеими соседками. И действительно, с другой стороны сидела Крулёва, а это свидетельствовало о том, что в юбилейном списке гостей он занимал одно из последних мест, так же как «малышка ле Бон».

Кто знает, не в результате ли происков прабабки Адам сидел на той же стороне стола, где она, и к тому же так далеко, что им даже не удавалось обменяться взглядами. Анна-Мария машинально ела подаваемые ей блюда и так же бездумно поднимала свой бокал после очередных тостов. Ей было плохо, она чувствовала себя неловко и ужасно скучала. Неожиданно она услышала голос своего соседа справа:

— Вы не подняли бокал, когда пили за здоровье дяди Стефана. Ему исполнилось пятьдесят лет, а он ведь один из семи героев сегодняшнего торжества.

— Почему семи? — удивилась Анна-Мария.

— Ну как же… — объяснял сосед, все еще не поворачивая к ней головы. — Пара молодых, юбилей прабабки и пара хозяев, празднующих серебряную свадьбу, — это пятеро. Дядя Стефан шестой. А седьмая — Дорота, моя мать, которая сидит напротив вас. Ну, скажем, чуть ближе к юбилярам — и не знает, радоваться ли ей, что из вежливости забыли о ее пятидесятилетии, поскольку она ровесница Стефана, или грустить, если это сделано умышленно.

Анна-Мария невольно засмеялась.

— Вы не из… то есть вы не родственник Эльжбеты, а знакомый, как я?

— Ах, так это вы та французская подруга, кузина мадемуазель?

Молодой человек не сказал «мадемуазель ле Галль», а это значило, что он был невежлив и плохо воспитан. Для него Кристин являлась только гувернанткой девочек, бонной. Анна-Мария знала, что таких людей в Варшаве называют просто «Fraulein» или «mademoiselle».

— Кристин ле Галль — это моя тетка, — сказала она так резко, что сосед впервые посмотрел на нее внимательно. — Она из очень уважаемой и старой семьи, мы — потомки кельтов. Армориканских.