Варварские свадьбы
Шрифт:
А еще у тебя все волосы седые. Ты — старуха.
V
…Старая кляча!.. Мальчишка вскрыл едва затянувшуюся рану. И воспоминания хлынули, словно кровь.
Мадемуазель Ракофф ворочалась в постели. Железная сетка противно скрипела. В ночи раздавались скрипучие звуки. Напрасно она закрывала глаза, досада не давала заснуть. Будто иголка, впившаяся в нерв. Собственное тело мешало ей. Старое тело… Как далеки те времена, когда полковник входил в ее комнату и они занимались любовью
Который час?.. Не меньше трех. Она не смыла макияж, и нос у нее чесался. Было слишком жарко. Кровать скрипела при малейшем движении. Бруно говорил, что ему казалось, будто он занимается любовью в железных доспехах. Сегодня вечером она не переставила барашков в яслях, ничего страшного, Людовик подождет. Теперь она сожалела о том, что дала ему пощечину. Еще вообразит, что она обиделась.
Все волосы седые!.. Старуха!.. А еще он забыл сказать про морщины, складки у рта, дряблые щеки, двойной подбородок, потускневшую кожу, обвисшие груди и заплывшую талию, которую она затягивала в грацию, не позволявшую ей свободно дышать: кретин ничего этого не заметил!
Она встала. Накинула пеньюар на пижаму полковника, которую после его смерти взяла себе, как и саржевые трусы, и теплые тапочки, зажгла карманный фонарик и спустилась по погруженной во мрак лестнице.
В столовой стояла тишина. Она направила свет на стены вокруг яслей, где расположилась гримасничающая галерея грубо раскрашенных рисунков, изображавших чужих. Творение Людо занимало почетное место: она сорвала лист со стены и с горьким смехом смяла его в комок. Она начнет с того, что запретит ему заниматься этой мазней… А что касается посещений, то они ему в ближайшем будущем не грозят…
На террасе было еще жарче, духота была еще невыносимее — из–за влажности, столь любимой комарами. В такой вечер вряд ли стоит спускаться к реке… Она вспомнила, как однажды Брюно решил покатать ее на лодке и они тогда едва не перевернулись. Теперь, наверное, лодка гниет в прибрежном ольшанике.
Она вернулась назад, еще раз обошла зал и, проходя мимо двери мужского дортуара, машинально повернула ручку. Дверь поддалась. Одилон забыл запереть, когда–нибудь это должно было случиться! Однако же этот безмозглый негр должен был проверить. Ну и получат они завтра!.. Хорошо, что у нее есть свои ключи. Она вставила ключ в замочную скважину, но передумав, толкнула дверь и скользнула в темный коридор.
Ей пришлось долго стучать в дверь Дуду, прежде чем он отозвался.
— Извините… я знаю, что уже поздно, — обратилась она к нему, продолжая стоять в дверях. — Но вы знаете, что дверь в коридор не заперта?
— Нет, мамуазель Ракофф.
— Что ж, вас не с чем поздравить!.. Напоминаю вам, что у нас здесь есть дети, уже пытавшиеся убежать, и лунатики.
— Да, мамуазель Ракофф.
Ну и парилка… От духоты и
— Ладно, оставим это до завтра, я пойду… Только вот что: проветрите комнату, а то у вас тут нечем дышать!
Однако она не сдвинулась с места.
— Да, еще, Дуду, у меня так разболелись зубы, что я никак не могу заснуть… У вас не найдется глифанана?
— Нет, глифанана нет, — пробурчал Дуду после секундного раздумья. — Нет глифанана, есть аспирин.
Можно было подумать, что он взывает к некоему божеству.
— Знаете, аспирин — это при острых болях… — У меня есть только аспирин.
Они не видели друг друга, но голоса их смешивались в темноте.
— А сигаретки. Дуду… у вас не найдется «Голуаз»?
— Конечно нет, мамуазель Ракофф, — пробормотал он, — ведь это запрещено.
Казалось, он был напутан.
— Но тогда чем это у вас так пахнет?
— У меня нет сигарет, мамуазель Ракофф. Полковник запретил курить.
— Послушайте, не валяйте дурака, Дуду, полковник прекрасно знал, что вы курите втихаря… И не забывайте, что я двадцать лет проработала в больнице… Так включите же свет и дайте мне сигарету.
Послышался долгий вздох, затем изголовье кровати осветил слабый свет лампы, накрытой газетой вместо абажура и стоявшей прямо на полу. Первое, что она увидела, был пузатый ночной горшок. Ослепленный светом и крайне озадаченный, Дуду не переставал моргать. Он спал совершенно голым. Она видела его мохнатую грудь и ноги, выглядывавшие из–под овчины, которой он прикрывался, как одевающаяся женщина, застигнутая врасплох. Губы его расплылись в глуповатой улыбке.
— Заметьте… — смущенно проговорила она, — я первая принимаю аспирин от зубной боли.
Она начинала нервничать. Сердце ее билось слишком сильно, слова все труднее сходили с губ. Сколько ему лет? Как и ей, около пятидесяти… Он всегда вызывал у нее отвращение — своим запахом, цветом кожи. Но внезапно она почувствовала невыносимый холод. Она просто умирала от желания скользнуть к нему под овчину, в тепло, и, прижавшись к его телу, спросить, правда ли, что она конченая старуха.
— Разумеется, если у вас нет сигарет…
— У меня есть сигарилло. — засуетился он, — сигарилло «Мурати».
Было видно, что ему передалось ее смятение. Он жестом показал на комод и едва не встал с кровати. Но мадемуазель Ракофф уже отодвигала пачку бисквитов, за которой скрывались сигары.
— Вам тоже дать?..
— Вообще–то я не курю втихаря, ну разве что раз–другой.
Тем не менее он протянул руку ладонью кверху — как нищий. Она смотрела на эту здоровую коричневую лапу с розовой ладонью и испытывала желание прильнуть к ней губами.
— А спички?
Он поднял с пола синий коробок хозяйственных спичек.