Варяги и Русь

Лавров Александр Иванович

— Приключилось недоброе, — отвечал он. — Человек, который спас мне жизнь, умирает...

Действительно, Стемид еле дышал и, бросив последний взгляд на Извоя и Руслава, тихо закрыл глаза, потом снова открыл их и сказал:

— Благословляю тебя, князь... и с радостью умираю за... тебя. — Он остановил свой взгляд на Вышате... — А тебя прощаю, как Господь прощает нас... — Он вдруг захрипел и тут же затих.

— Умер? — спросил Владимир, нагибаясь к нему.

— Да, государь, — отвечал Извой, — преставился...

— Этого человека поручаю

тебе похоронить, как подобает по вашему обряду, — сказал Владимир дрогнувшим голосом, — а ты, — обратился он к Вышате, — ответишь мне...

Он сел на коня одного из своих дружинников и отправился в Предиславино. Вышата, Извой, Руслав и другие, положив на носилки Стемида, понесли его в Предиславино, в сторожевой дом.

Как только Владимир приехал в Предиславино, он тотчас потребовал привести к себе Оксану. Он был так грозен, что ключник немедленно пошёл исполнять приказание.

— Оксана! — крикнул он, входя в терем Буслаевны. — К князю изволь пожаловать.

Девушка побледнела и упала к ногам Вышаты.

— Родимый, золотой мой, не веди меня к нему! — воскликнула она.

— Дура, чего ревёшь?.. Буслаевна, веди её... сам требует...

— Касаточка моя, подчинись воле княжеской, — уговаривала Буслаевна плачущую девушку. — Не съест он тебя, родимая... А может, он тебя и отпустит... Кланяйся ему, и почём знать... Ведь он добр и милостив... Я и сама изныла из-за тебя.

Слова Буслаевны, что князь может отпустить её, обнадёжили её, и она послушалась. Обтёрши слёзы, она пошла в сопровождении Буслаевны к князю.

Но едва только она вошла в светлицу, как повалилась на пол, к ногам князя, и зарыдала:

— Государь!., не держи меня у себя в терему.

— Не стану, не стану, Оксанушка, — ласково сказал князь, поднимая её. — Иди к своему отцу и обрадуй его... Пусть не скажет и он, что Владимир не милостив и не справедлив...

Оксана поднялась на ноги с просиявшим лицом и, видя в первый раз, после долгой разлуки, Извоя и Руслава, бросилась к ним... Но, заметив на глазах их слёзы, сердце её дрогнуло.

— Что ж это? — спросила она, изумляясь. — Я свободна, а вы плачете.

— Эх, касаточка! — вздохнул Тороп. — Не на радость ты вышла из терема...

— Отец?.. Стемид?.. Светлана?.. — спрашивала она.

— Отец жив, да...

— Стемид?.. — прошептала она, и слёзы опять показались на её глазах.

— Не плачь, красавица, — сказал Вышата, — твой желанный умер за князя, спасая ему жизнь...

— А-а-ах!.. — пронзительно крикнула девушка и упала.

Все кинулись к ней, но она не дышала...

— Воды! — крикнул князь.

Но вода была уже не нужна: падая, она ударилась виском о скамью, размозжила себе голову и более не вздохнула.

Владимир безумно посмотрел на Оксану, Буслаевну и Вышату.

— Боже!.. — в первый раз произнёс он, — да что ж это такое!.. Если ты действительно свят, то оставь испытывать меня, и я уверую в тебя!.. — вырвалось у него.

XXVIII

Поздним

вечером два тела, Стемида и Оксаны, были отвезены Извоем, Руславом и Торопом к Ерохе. Отец Стемида, узнав, что сын его умер за князя, только вздохнул и смахнул навернувшиеся слёзы.

— Да будет Его святая воля, — сказал он.

Стемида и Оксану похоронили рядом с Зоей, на Угорьском берегу.

Перед отъездом в поход Извой хотел перевезти Epoxy со Светланой в пожалованное ему село Перевесшце. Он предложил своей кров и Симеону. Но старики предпочитали жить по-прежнему в своих хижинах. Симеон над оврагом, а Ероха с дочерью — в лесу...

На следующее утро, когда Извой и Руслав были на похоронах, князь встал в самом скверном расположении духа. Но так как стремянные псари и загонщики ждали на дворе его выхода, Владимир, стряхнув с себя обуявшую его кручину, вскочил на коня, и охотники двинули в лес, окружавший село Предиславино.

Охота была добычливая: в продолжение дня убили нескольких оленей, затравили много зайцев, лисиц, двух медведей и много другой дичи... Однако князь не повеселел; казалось, что события вчерашнего дня камнем залегли на его сердце.

Вечером охотники вернулись в Предиславино. Начался пир... Бояре, витязи и дружинники были веселы, ели и пили за пятерых, но князь Солнышко был пасмурен. Все пытались развеселить князя, кифарники пели и играли на гуслях; но во всём не проявлялось должного веселья, какое бывало в другое время: всё было деланно и натянуто.

Воевода киевский, варяжский воевода и старейшина Богомир, сидевшие на почётных местах, переглянулись, и наконец старейшина не выдержал:

— Государь! — сказал он. — Все мы, пирующие за твоим княжьим столом, ведаем, что запало в твоё впечатлительное сердце. — Да не обессудь, коли молвлю словечко... Кручиной не вернуть тех, о ком ты печалишься... Народу у тебя — вся Русь великая, и если печаловаться о каждом, то не достанет сердца твоего на другие дела... К твоим ногам склонили свои головы непокорные вятичи и ятвяги; покорятся и радимичи, болгары и другие народы... О чём же печаловаться... Не о тех же, кто положил свою жизнь за тебя... все мы должны положить её за тебя, коли надо. Вот пора бы призвать уже и Добрынюшку в Киев... Чай, соскучился в Новгороде... С ним бы и на радимичей веселее идти... Молви, князь, словечко, и все мы станем тешить и веселить тебя...

— Спасибо вам, други мои и храбрые сподвижники, за вашу любовь и радение... Не о том печалюсь я, что несколько человек пали невинными жертвами, а о том, кем и чем вызваны эти жертвы... Придёт время, я всех призову на совет и буду молвить слово, а теперь веселитесь, други мои, потешайтесь, но не мешайте мне думушку думать... Где Извой и Руслав?.. Что не видно их за моим столом? — прибавил он, обращаясь к Вышате.

— Надо полагать, государь, что они исполняют твой наказ и предают земле...