Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

В условиях национального подъема России понятна забота Ломоно­сова о ее международном престиже, зависящем не только от ее настоя­щего, но и от ее прошлого. О своем престиже тогда усиленно пеклись, наверное, все европейские страны, не оставляя без внимания ничего, что могло бы принести «порухи» их чести и, тем самым, уменьшить их вес на мировой арене. В этом плане показательна обеспокоенность Шумахе­ра, которую он выразил 4 декабря 1749 г. в письме Теплову. Сообщая, что похвальная речь Ломоносова императрице на торжественном заседа­нии Академии была принята с одобрением, он при этом подчеркнул: в ней имеются выражения, которые могут показаться обидными прусскому и шведскому правительству («прусаки и шведы также, когда вы им покажите прилагательное при сем писание, потому что они устыдятся своих жалоб против г. Ломоносова»)198. Опытный Шумахер, что§ы уп­редить возможный международный скандал, завел разговор всего лишь из-за того, что Ломоносов несколько раз упомянул о победах русских над шведами в Северной войне и войне 1741-1743 годов. Пруссию же он прямо нигде не назвал, но в его фразе о «завистнике благополучия на­шего», которому Россия может ответить всей своей мощью, видят намек на прусского короля Фридриха II199 (довольно пророческие, надо заме­тить, слова).

Зрела Семилетняя война, и европейские государства,

зная себе цену в настоящем и свои устремления в будущем, всемерно вставали на защиту своего прошлого. И Россия не желала быть своей историей, вопреки мнению западноевропейцев, выраженному в середине XVIII в. Вольтером, «подтверждением и дополнением к истории Швеции»200. У нее была своя судьба, свое предначертание. А речь Миллера, указывала Н.Пономарева, могла быть использована в ряде стран во вред России. В Россию внимательно всматривалась Западная Европа, и отнюдь, справед­ливо подчеркивает исследовательница, не сочувственно201. Поэтому, Рос­сия не могла предстать перед своими возможными будущими противни­ками и союзниками такой, какой ее рисовал Миллер, что полно выразил на основании отзывов академиков в своем заключении на речь Миллера Теплов: «...Автор намерение... имел представить слушателям позорище славных и великих дел российского народа... ни одного случая не пока­зал к славе онаго, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно как их многократно разбивали в сражениях, где грабежем, огнем и мечем пустошили и у царей их сокровища грабили. А на последок удивления достойно, с какою неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили (курсив издателя.
– В.Ф.)»202.

Ломоносов показал несостоятельность норманской теории также про­фессионально, как он профессионально показал непригодность «Русской грамматики» Шлецера в том виде, в каком она была задумана. Летом 1764 г. он сказал о незнании ее автором предмета, о «сумасбродстве в произведении слов российских», подчеркнул, что в ней «кроме множест­ва несносных погрешностей внесены досадительные россиянам мнения», и закончил свой отзыв хорошо известными словами: «Из чего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древнос­тях такая допущенная в них скотина». Такое неприятие Ломоносова вы­звало стремление Шлецера русские слова либо вывести из немецкого, либо дать им неблагозвучное объяснение, что породило, по верному за­мечанию М.О.Кояловича, «нелепые, обидные для русских филологи­ческие открытия»203: «дева» и «Dieb» (вор), нижнесаксонское «Tiffe» (сука), голландское «teef» (сука, непотребная женщина); «князь» и «Knecht» (хо­лоп); боярин, барин и баран, дурак204. В этих словопроизводствах, проистекающих из представления немцев, что русский язык есть Knecht-sprache205, Ломоносов увидел, как и в случае с диссертацией Миллера, совершенное отсутствие науки.

Над своей «Российской грамматикой» Ломоносов трудился не менее десяти лет. Шлецер, только что научившийся читать, но еще не умевший свободно говорить по-русски, на ту же работу потратил всего четыре ме­сяца. Поэтому «кость» он переводит как «Веіп» (нога), пишет «блита или плита», «лез» вместо «лес», «клыба» вместо «глыба», вводит в состав ос­новного словарного фонда несуществующее слово «дарда» (в значении «копье»). Но нисколько не сомневаясь в своих способностях вообще, Шлецер и здесь остался верен себе, утверждая, что имел перед Ломоно­совым «значительное преимущество», а тот на его грамматику взъелся лишь потому, что ее написал иностранец. А что им произносилось, для его последователей обретало силу высшего закона. Так, С.К.Булич го­ворил о неоспоримом превосходстве Шлецера над Ломоносовым в отно­шении широты филологического и лингвистического образования, зна­ния языков и проницательности взгляда206. Ф.Эмин в 1767 г. по поводу якобы связи Knecht с князем хорошо сказал, что здесь нет ни близкого сходства слов, «ниже в мысли разума», и равно тому, если немецкое Konig, «у вестфальцев произносимое конюнг (курсив автора.
– В.Ф.)», со­поставить с русским «конюх». Но то, что заметили Ломоносов и его со­временники, не желали замечать их более образованные потомки. В.Г.Белинский в приведенных примерах увидел лишь то, как Шлецер «смешно ошибался в производстве некоторых русских слов»207.

Как историк России, Ломоносов ставил перед собой задачу: «Коль ве­ликим счастием я себе почесть могу, ежели моею возможною способнос-тию древность российского народа и славные дела наших государей свету откроются»208. Благородная цель, служению которой хотел бы посвятить себя каждый историк. И можно только гадать, что было бы им сделано на поприще истории, если бы она одна была его уделом. Но и того, что он сделал, занимаясь еще химий, математикой, физикой, металлургией и многими другими отраслями науки, где прославил свое имя на века, вполне достаточно, чтобы признать Ломоносова историком и без норма-нистской предвзятости взглянуть и на него и на его наследие. От чего ни в коей мере не пострадают истинные и весьма значимые заслуги немец­ких ученых перед русской исторической наукой (хотя, конечно, не пред­ставляется возможным принять в полной мере заключение Т.Н.Джаксон, увидевшей в трудах академиков-немцев но варяго-русскому вопросу «подлинно академическое отношение к древнейшей русской истории, основанное на изучении источников»209). Великий Эйлер в одном из писем за 1754 г. с восхищением говорил Ломоносову, что «я всегда изум­лялся Вашему счастливому дарованию, выдающемуся в различных на­учных областях»210. Таким же дарованием, помноженным на свойствен­ное ему трудолюбие и желание дойти до самой сути дела, обладал Ло­моносов и в истории, нисколько не жертвуя при этом ни истиной и ни своей очень высокой научной репутацией.

Глава 3 АНТИНОРМАНИЗМ ИСТИННЫЙ И АНТИНОРМАНИЗМ МНИМЫЙ

Часть 1 Антинорманизм XIX века

Дискуссия между М.В.Ломоносовым и Г.Ф.Миллером надолго изба­вила нашу науку от норманистских идей. Ситуация изменилась в корне в начале XIX в., когда в Германии (1802-1809), а затем в России (1809-1819) вышел «Нестор» А.Л.Шлецера, где историк, качественно обновив мнения своих предшественников, придал им, с присущими ему яркостью и талантом убеждать даже в случаях отсутствия аргументов, завершенный вид. Преимущественно его глазами теперь стали смотреть на варягов уче­ные всей Европы, а посредством их, образованные люди Старого Света. И прежде всего, конечно, нашего Отечества, где суждение иностранцев в отношении русской истории не только всегда пользовалось особым рас­положением, но зачастую возносилось до неимоверных высот. Не избе­жала подобной участи и позиция Шлецера в варяжском вопросе, которую весьма емко выразил в 1931 г. норманист В.А.Мошин, квалифицировав ее как «ультранорманизм»1. Но гораздо в большей степени эта характе­ристика может быть приложена к русским последователям немецкого ученого, далеко превзошедшими его в норманизации истории Древнерус­ского государства и благодаря трудам которых норманская теория приоб­рела в отечественной историографии силу непреложной истины, отступ­ление от которой считалось посягательством на честь науки.

Шлецер, видя в восточнославянских древностях проявление герман­ского начала, вместе с тем не смог пройти мимо фактов, которые совер­шенно не вязались с его выводами. Так, он признал отсутствие влияния скандинавского языка на русский, объяснив это тем, что шведов среди восточных славян «было очень немного по соразмерности», раз из сме­шения этих очень разных языков «не произошло никакого нового наре­чия». Не смог Шлецер скрыть и своего искреннего удивления по поводу того, как новгородские словене поглотили «своих победителей: все сдела­ется славянским (курсив автора.
– В.Ф.)\ явление, которого и теперь еще совершенно объяснить нельзя», что славяне, «по неизвестным нам при­чинам, рано сделались главным народом»2. Русские исследователи не «за­метили» этих слов Шлецера, но всему остальному, произнесенному им в адрес нашей истории, придали воистину исполинские размеры. В 1834 г. О.И.Сенковский, уверяя, что «история России начинается в Скандина­вии...», буквально переселил последнюю в Восточную Европу. «Не труд­но видеть, — говорил он, — что... вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, правами и преданиями поселилась на нашей земле; эта эпоха варягов есть настоя­щий период Славянской Скандинавии». Будучи убежденным, что харак­тер эпохи и устройство общества были «скандинавскими, а не славянски­ми», автор заключал: восточные славяне утратили «свою народность», сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», что всецело привело к общему преобразованию «духа понятий, вооружения, одежды и обычаев страны» (це преминув укорить Н.М.Карамзина, не заметившего всего этого), к образованию славянского языка из сканди­навского, что сами шведы смотрели на Русь как на «новую Скандина­вию», «как на продолжение Скандинавии, как на часть их отечества»3.

М.О.Коялович, квалифицировав воззрения Сенковского как «чудо­вищную, оскорбительную пародию» ученых мнений, доведенных им «до последних пределов нелепостей, крайне обидных и для ученых, и вообще русских», вместе с тем справедливо подчеркнул: она потому имеет значение, что вся «построена на ученых, серьезных для того времени данных, и потому вызывала к себе большое внимание»4. Тональность рассуждений Сенковского была подхвачена и усилена его единомышленниками (в том числе частью профессиональных истори­ков, весьма авторитетной в науке и обществе), стала нормой в разговоре о находниках на Русь. В «Энциклопедическом лексиконе» Сергей Алек­сандрович Гедеонов5 в 1837 г. внушал соотечественникам, что скандина­вы в Восточной Европе представляли собой господствующий род, а «туземцы» были их рабами и данниками, твердо считая при этом, что «война и дань, средства, которыми действовали норманны во всех поко­ренных ими землях, полагая пределы своеволию славянских дикарей, были первым шагом к образованию гражданскому», и что «воинствен­ный гений норманнов одушевил их новою жизнью, и повел быстрыми шагами по стезе просвещения». Не было у него никаких сомнений и на­счет того, что восточные славяне переняли от своих господ право родо­вой мести, суд Божий, «всю юридическую номенклатуру и чинопостав-ления». Вместе с тем он проводил идею, не позволявшую ни на йоту усомниться в норманстве варягов, что скандинавы легко приняли ре­лигию славян, и Перун заменил им Одина6.

В том же 1837 г. С.Сабинин, также полагая, что русский язык произо­шел от скандинавского, что из него взяты «имена чинов, жилищ, домаш­них вещей, животных», вместе г. тем утверждал, что из Скандинавии перешло «основание всего нашего древнего быта», в том числе и «обык­новение мыться в субботу», дарить детям на зубок. «Замечательно, — делился он своим открытием, — что религия в древней России была скан­динавская, а не славянская». Но всего этого ему показалось крайне мало, и исследователь, излагая что-то вроде программы норманистов на буду­щее (а ее принципиальной линии они следуют до сих пор), выражал аб­солютную уверенность в том, что «мы отыщем на многие наши обычаи и поверия удовлетворительное объяснение в исландских сагах», «а Киев (здесь и далее курсив автора.
– В.Ф.) назовем скандинавским именем Каир (Кёйп), Kiob, Kjobing, Kjobstadt, т. е. местом торговли, торговым городом; что в Волосе, боге скота, узнаем мы Волда (Вольса), Водека, Вуодана, Одина; что мы откроем в именах рек Волга, Двина, Нева, Нар­ва, Днепр, Рось имена скандинавские, и пр.». С целью объяснить свой априорный посыл о всепроникающем воздействии скандинавов на жизнь восточных славян Сабинин прибег к другому подобному посылу: оказы­вается, норманны, бывшие на Руси, своей массой превосходили ее насе­ление. В соответствующем духе он предлагал рассматривать этимологию имени «славяне»: «...Я, читая в скандинавских диалектах slav, slaf, slaven, slafen, множ. slaverne, slavene, slaferne, slafene, что значит слабые, подчи­ненные, подручники, всегда воображаю себе: не это ли носили и мои пред­ки...». Свои лингвистические изыскания автор замыкал весьма красноре­чивым вопросом: «...Рось или Русь не есть только перевод имени слава на скандинавские диалекты, ибо Ros значит в них слава?». Истиной для него была и мысль, что Велес и Перун есть скандинавские Один и Тор7.

Сторонники норманства варягов объявили скандинавскими значи­тельное число русских слов, ставших тем самым весьма важным «козы­рем» в пользу их концепции ранней истории Руси, например, в рассужде­ниях Н.М.Карамзина8. И подбор которых, следует подчеркнуть, не-яв­лялся делом случая, а должен был ко всему же наглядно продемонстри­ровать, чем восточные славяне якобы обязаны северным пришельцам (князь, боярин, дружина, дума, оружие, господь, колокол, город, гридь, купец, безмен, лодья, меч, вервь, вира, муж, мыто, обель, огнищанин, смерд, холоп, челядь, якорь и другие9) и, следовательно, какой ничтож­ный уровень общественного бытия своих подданных те застали. Не до­вольствуясь количеством подобных примеров, О.И.Сенковский во все­услышание высказал намерение привести сотни славянских заимствова­ний из германского10, впрочем, осмотрительно не выполнив своего обе­щания. Согласно все той же воле приверженцев норманизма имена русских князей, в том числе бесспорно славянские, были переделаны в сканди­навские, также заняв в их системе доказательств одно из самых централь­ных мест. По словам Ф. Фортинского, «лингвистические доводы норма­нистов основаны не столько на этимологии слова варяг, сколько на объ­яснении из скандинавского языка имен первых наших князей и их при­ближенных». Известный норманист Ф.А.Браун позже также подчеркивал, что эти имена «составляют наиболее веское доказательство норманистов».