Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

За границей также не сомневаются, что Ломоносову норманская тео­рия казалась «обидной для русского самосознания». К этому мнению, взращенному именно российской наукой, там еще добавляют, что он «опасался, что шведский король, ссылаясь на шведское происхождение первой русской династии, снова может претендовать на русский престол». Такой аргумент, надо заметить, не брали в расчет даже монархи Швеции

XVII в., когда их придворные историографы создавали норманскую тео­рию, направленную против России (к тому же ни они, ни их преемники

XVIII в. не имели никакого отношения к конунгам древности, в силу чего даже теоретически не могли ни на что претендовать). Весьма курьез­ным выглядит и другой вывод современного норвежского историка: в на­чале XIX в. варяжский вопрос в большей степени потерял характер пат­риотического спора, возможно, и по той причине, что взамен «германских» государств Швеции и Пруссии главным противником России стала наполеоновская Франция90. Подобные мысли, как и слова Шлецера, что во времена Ломоносова «было озлобление против Швеции», выглядят довольно сомнительными

в свете хотя бы факта избрания в апреле 1760 г. русского ученого почетным членом Шведской академии наук. И Ломоно­сов с искренними словами благодарности к «славнейшей академии» «за столь великую и особенную милость» принял этот почетный титул91, ко­торым очень гордился, и который значится на титульном листе его «Древней Российской истории». Н.В.Савельев-Ростиславич справедливо указывает, что шведское происхождение Рюрика отвергалось не из-за «ссо­ры» со Швецией, а из-за «явной несообразности» с указаниями ПВЛ92.

Рассматривая причины противостояния Ломоносова и Миллера лишь как противостояние русского и немца, исследователи-норманисты, чрез­мерно преувеличивая роль «патриотического фактора» и упрощенно сво­дя принципиальную позицию Ломоносова лишь только к нему, тем са­мым грубо искажают ее, отчего из поля их зрения выпадают подлинные причины разгоревшейся полемики между ними. А этих причин две и они названы Ломоносовым. Во-первых, свое неприятие диссертации Милле­ра он объяснял в ходе самой дискуссии тем, что она, служа «только к сла­ве скандинавцев или шведов... к изъяснению нашей истории почти ниче­го не служит», т. е. фактически не имеет никакого отношения к русской истории (подобное позже, как указывалось, говорил Миллер в адрес шведа Далина). Во-вторых, в 1764 г. Ломоносов добавил, что Миллер при сочинении диссертации «из российской истории... избрал материю, весьма для него трудную, - о имени и начале российского народа», а академики в ней «тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того несколько насмешливых выражений в рассуждении российского на­рода»93. Но как мог судить о недостатках речи Миллера и что мог знать об этой «ученой материи» «профессор химии» Ломоносов?

Третье из обстоятельств, заставляющих специалистов занимать сторо­ну Миллера, заключается именно в том, что Ломоносов, по их понятиям, «не был профессиональным историком», тогда как Миллер занимал дол­жность официального историографа. У истоков такого мнения также стоял Шлецер, говоривший, что между всеми русскими, «писавшими до сих пор русскую историю, нет ни одного ученого историка». «...Что от химика по профессии, — иронизировал он в адрес Ломоносова, — уже а priori можно было бы ожидать такой же отечественной истории, как от профессора истории»94. Во-первых, Ломоносов не был и профессиональ­ным филологом, но создал «Российскую грамматику», которая, по свиде­тельству лингвистов, говорит «о глубокомыслии, блистательной одарен­ности и широких знаниях ее составителя, шедшего «непроторенным путем, не имея ни одного предшественника». И на ней, подчеркивают они, воспитывалось «несколько поколений ученых грамматистов, и вплоть до 30-х годов XIX в. изучение грамматического строя русского языка шло по пути, намеченному Ломоносовым»95. Академик Я.К.Грот отмечал, что «русские вправе гордиться появлением у себя, в середине XVIII столетия, такой грамматики, которая не только выдерживает срав­нение с однородными трудами за то же время у других народов, давно опередивших Россию на поприще науки, но и обнаруживает в авторе удивительное понимание начала языковедения»96.

Во-вторых, не то, что в «профессора истории», но даже в историки не готовились сами немецкие ученые, но они стали таковыми, как и Ломо­носов, в ходе самостоятельной и многолетней работы. Байер, еще в шко­ле начав изучать языки (древние и восточные) и историю церкви, про­должил свое образование в Кенигсбергском университете, где защитил диссертацию по крестным слЪвам Иисуса Христа. В дальнейшем, зани­маясь в основном Востоком и Китаем, читал лекции о Гомере, Платоне, штудировал средневековых и северных авторов, вникал в историю Пруссии. Миллер, менее двух лет пробыв в Ринтельнском и год в Лейп-цигском университетах, проявил интерес к этнографии и экономике. Шлецер, проучившись около трех лет на богословском факультете Вит-тенбергского университета, защитил там диссертацию «О жизни Бога». Затем год слушал лекции по филологическим и естественным наукам в Геттингенском университете, где увлекся филологической критикой биб­лейских текстов, говоря в последствии, что «я вырос на филологии...». Некоторое время спустя Шлецер в том же университете изучал медици­ну (по ней он тоже защитил диссертацию), естественные науки, метафи­зику, математику, политику, статистику, юриспруденцию97.

В университете Байер, Миллер, Шлецер, получая типичное для того времени эрудитское образование, могли ознакомиться с историей, но только с древней, да и то лишь «в своих главных событиях», как об этом сказал Шлецер. Другие периоды в истории человечества не интересовали тогдашних ученых мужей, т. к. изучать их считалось недостойным заня­тием. Поэтому, всеобщей истории, пояснял К.Н.Бестужев-Рюмин, не существовало в преподавании. Вместе с тем он отмечал, что «отсутствие критики, отсутствие общих взглядов было еще чрезвычайно чувствитель­но в Германии», которая еще «жила средневековыми компендиумами». Ситуация изменилась, подчеркивал исследователь, когда в науку вступил Гаттерер (1727-1799), а затем, по возвращению из России, Шлецер98. Так что до своего прибытия в Россию немецкие ученые мало что знали из средневековой истории и вообще не имели никакого представления о русской истории, начав к ней приобщаться только по приезду в Петербург и только в той мере, в какой они

овладевали русским языком.

Некоторое исключение представляет Шлецер, который перед отъез­дом в наше Отечество два с половиной месяца, по его словам, «усиленно изучал Россию» и «узнал почти все главное, что об этом государстве можно было тогда узнать вне его пределов». Какого качества были эти зна­ния, признает он сам: к середине XVIII в. Россия была совершенно лож­но представлена «иностранцам большею частию людьми недовольны­ми». Что это было гак, подтверждает предисловие французского перевода «Древней Российской истории» (1769) Ломоносова, где подчеркнуто, что в ней речь идет о народе, о котором до сих пор мало известно, что все написанное о России «окутано таким мраком, что нельзя отличить правду от вымысла»99. Шлецер в марте 1764 г. сообщал Ф.Эпинусу, что «русская история стала моим занятием в такой степени, что я без всякого раздумья хотел заменить ею библейскую филологию». Но еще тогда путешествие на Восток, как он сам же пишет, не вышло из его ума, и по возвращению в Германию думал издать свою «Russica, а на вырученные деньги прогу­ляться на Синай». И лишь в июне 1764 г. в своем плане Шлецер сказал, что желает посвятить себя русской истории, обещая за три года написать на немецком языке с помощью трудов Татищева и Ломоносова русскую историю до пресечения династии Рюриковичей, но только «по русским хроникам»100. Так что лишь с этого времени Шлецер занялся по настоя­щему русской историей, с головой уйдя в нее по своему возвращению в Германию, когда стал преподавать ее и когда стал работать над привезен­ными из России материалами.

Ломоносов, взрастая на русском Севере, аккумулировавшем народ­ную память, уже с детства, по верным словам В.И.Ламанского, впитывал историю Родины101. Слушая в Славяно-греко-латинской академии курсы истории, а также пиитики и риторики, укреплявшие его интерес к исто­рии вообще, он, овладев в совершенстве латынью (ее он знал, свидетель­ствует историк Фишер, «несравненно лучше Миллера», а сын Шлецера и его первый биограф X.Шлецер назвал Ломоносова «первым латинис­том не в одной только России»102) и читая по-гречески, самостоятельно изучает отечественные и зарубежные источники, прежде всего летописи, затем приумножая знания русской и европейской истории и совершен­ствуя навыки в работе с письменными памятниками в Киеве103. Сверх то­го Ломоносов получил самое разностороннее европейское образование в Марбургском университете под руководством знаменитого Х.Вольфа, крупнейшего знатока важнейших проблем как естественных, так и гу­манитарных наук. И университет он закончил просто блестяще. Вольф, характеризуя своего воспитанника, отмечал в июле 1739 г.: «Молодой че­ловек с прекрасными способностями, Михаил Ломоносов со времени своего прибытия в Марбург прилежно посещал мои лекции математики и философии, а преимущественно физики и с особенною любовью ста­рался приобретать основательные познания. Нисколько не сомневаюсь, что если он с таким же прилежанием будет продолжать свои занятия, то он со временем, по возвращению в отечество, может принести пользу государству, чего от души и желаю»104.

Успешно овладевая в Германии по программе математикой, механи­кой, химией, физикой, минералогией, металлургией, философией, Ло­моносов по собственному почину занимался еще риторикой, изучением западноевропейской литературы, стихотворными переводами, писал стихи, создал труд по теории русского стихосложения, овладел немецким и французским языками. Не оставил он за границей и своей тяги к исто­рии России, о чем говорит приведенный выше факт приобретения им «Истории о великом княжестве Московском» П.Петрея. Интерес к исто­рии возрастает по его возвращению домой, что и объясняет введение Ломоносова в 1746 г. в комиссию по рассмотрению «Сибирской истории» Миллера, а через два года назначение членом исторического собрания Академии. «Тем самым, — заключает Д.Гурвич, — его авторитет в об­ласти истории был официально признан, и Ломоносов активно вклю­чился в рассмотрение*работ исторического содержания»105. О его вы­соком авторитете как историка перед началом дискуссии говорит тот факт, что свою «Историю Российскую» на рецензирование к нему на­правил В.Н.Татищев. Лестно оценив этот труд, Ломоносов особенно отметил «Предъизвесчение», которым он открывался. В письме автору от 27 января 1749 г. Ломоносов подчеркивал, что «оно весьма изрядно и вовсем достаточно и поправления никакого не требует»106. Столь высокая характеристика введения, в котором Татищев обосновывает принципы понимания истории, задачи ее изучения, отбора и критики источников, в свою очередь полно характеризует Ломоносова как историка.

Сам же интерес Ломоносова к варяжской проблеме пробудился за­долго до 1749 года. В преддверии своего возвращения в Россию он из Марбурга обратился в апреле 1741 г. с просьбой к Д.И.Виноградову (товарищу по учебе в Германии, находившемуся во Фрейберге) выслать три книги из числа тех, что оставил, покинув этот город, а именно рито­рику француза Коссена, сочинение немецкого поэта Гюнтера и названное сочинение Петрея, а также «деньги за может быть проданные книги...»107. Почему Ломоносов, так остро нуждавшийся в средствах, не хотел рас­статься именно с этими книгами? В отношении Коссена и Гюнтера все предельно ясно. Именно в рамках тематики этих трудов шла тогда ин­тенсивная работа Ломоносова, вылившаяся в 40-х гт. в новационные ис­следования по риторике и поэзии. Внимание же к Петрею могло быть вызвано только тем, что у него Ломоносов впервые встретил пояснение, положившее, как уже говорилось, начало норманизму в шведской исто­риографии XVII в. (а затем европейской), «что варяги вышли из Шве­ции». В пользу целенаправленного интереса ученого к варягам до 1749 г. говорит и тот факт, что к этому времени он очень хорошо знал статью Байера «О варягах», часто упоминая ее в дискуссии с Миллером.