Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

Начало этой практике, основанной на игре созвучий и метко назван­ной Н.П.Загоскиным «филологической эквилибристикой»12, положили шведские историки XVII в., но в науке она стала обязательным руковод­ством к действию благодаря авторитетному мнению Г.З.Байера, катего­рично сказавшему, что «все имена варягов в русских летописях» суть «шведского, норвежского и датского» языков. Подыскав именам князей параллели из скандинавской истории, исследователь не без сожаления признал, что не нашел ничего подобного только к имени Синеус. Но во всех остальных случаях он не испытал никаких затруднений. Так, не отрицая, что имя Святослав славянское, ученый при этом настаивал, что оно все же «с началом норманским» (Свен), а в имени Владимир увидел перевод, означающий либо «лесной надзиратель» (от немецкого «wald» -«лес», здесь Байер повторил не совсем устраивающее его мнение своего соотечественника филолога Ю.Г. Шоттелиуса, ум. 1676), либо, как пола­гал уже сам, первая часть этого имени когда-то означала «поле битвы». Затем А.Л.Шлецер и А.А.Куник утверждали соответственно, что Рогво-лод - «чисто скандинавское имя», а первая часть имени Святослав пред­ставляет собой готское «svinths» (крепкий, сильный)13. Сергей Алексан­дрович Гедеонов,

ориентируясь прежде всего на Шлецера и Карамзина (сыгравшего, учитывая, по справедливому замечанию А.А.Хлевова, влияние его труда на читающую публику, важную роль в пропаганде и закреплении в ее среде идей норманизма14) уже без всяких исключений говорил, что имена представителей варяжской руси, звучащие в летопи­си, «неоспоримо норманские». Как далеко в норманизации русской исто­рии заводили в ту пору не знавшая границ увлеченность идеей норман­ства варягов и вытекающее из нее неудержимое стремление выводить летописные имена только из шведских, видно хотя бы по тому факту, что известный историк Куник «с высокой долей вероятности» отнес в 1845 г. к скандинавам любимого народного героя былин Илью Муромца15.

В силу тех же причин не менее крупная фигура российской истори­ческой науки того времени М.П.Погодин в 1859 г. характеризовал пред­ставителей высшего слоя варяго-руссов не иначе, как «удалый норманн» (Олег), как «гордая и страстная, истая норманка» (дочь Рогволода Рог-неда), как «истинный витязь в норманском духе» (Мстислав Владимиро­вич), говорил о «норманском характере» Святослава и «норманской при­роде» Ярослава Мудрого. Он же ввел в научный оборот понятие «норман-ский период русской истории» (даже ставшее названием одной из его работ), обнимавшего собой историю Руси до середины XI в., и суть которого историк выразил словами: «Так удалые норманны, в продолже­ние двухсот лет, раскинули планы будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, с плеча, куда хватала размашистая рука...». При этом ученый убеждал, что скандинавы в рамках 862-1054 гг. «были почти совершенно отдельным племенем от славян, - они жили вместе, но не сплавлялись, не сос­тавляли одного народа... Влияние варягов на славян было более наруж­ное - они образовали государство. ...Славяне платили дань, работали -и только, а в прочем жили по-прежнему». И лишь только в следующем периоде скандинавы «сделались славянами, приняв их язык, хотя и оставались их правительством»16.

Подобный настрой, приведший к открытию, по словам Д.И.Иловай­ского, «небывалого норманского периода» в нашей истории17, и глубоко поразивший российскую историческую науку, резко входил в противоре­чие с показаниями источников и здравым смыслом, в связи с чем вы­звал протест даже со стороны норманистов. Неужели это возможно, изумлялся Н.Ламбин, чтобы скандинавы «ухитрились основать государ­ство чисто славянское, без участия самих славян». Характеризуя состоя­ние разработки варяжского вопроса, И.И.Первольф, прекрасный знаток истории славянских и германских народов, не скрывая усмешки, конста­тировал: «Все делали на Руси скандинавские норманны: они воевали, грабили, издавали законы, а те несчастные словене, кривичи, северяне, вятичи, поляне, древляне только и делали, что платили дань, умыкали себе жен, играли на гуслях, плясали и с пением ходили за плугом, если не жили совсем по-скотски». Ф.И.Успенский резонно заметил, что если могущество Киевской Руси связано со скандинавскими князьями и их скандинавскими дружинами, «то они похожи на чародеев, о которых рассказывается в сказках»18. В своих оценках того же явления антинор-манисты были более лаконичны и, вместе с тем, более конкретны. Так, Ю.И.Венелин в 1836 г. исчерпывающе определил его как «скандинаво-мания», а Степан Александрович Гедеонов в начале 60-х гг. как «ультра­скандинавский взгляд на русский исторический быт». В 1841 г. М.А.Мак­симович, говоря о взглядах современных ему норманистов на русскую историю, подчеркнул: «Это видение скандинавства руссов, теперь гос­подствующее в нашей истории, иногда обращается почти в болезнь умо­зрения». А в отношении выводов О.И. Сенковского ученый сказал, что это «только миражи, призраки исторические»19.

Каким образом формировался этот «ультраскандинавский взгляд на русский исторический быт» и как в науке создавались «исторические призраки», вскрыли антинорманисты. По словам весьма наблюдатель­ного немца Е.Классена, Г.З.Байер возводил свои построения на «голом» слове «утверждаю», желая им «придать исполинскую силу своему мне­нию». Н.В.Савельев-Ростиславич показал, как норманист XVIII в. Ф. Г. Штрубе де Пирмонт с целью «легчайшего онемечения Руси» пре­вратил русско-славянского бога Перуна в скандинавского Тора, выстроив для этого ряд «Перун-Ферун-Терун-Тер-Тор». Позже Ф.Тарановский, об­ратившись к творческому наследию того же исследователя, так опреде­лил его систему «аргументации» в пользу якобы норманского происхож­дения норм Русской Правды: «Получается... заколдованный круг: нацио­нальность варягов служила предпосылкой заключения о заимствовании постановлений Русской Правды у германских народных законов, а затем «изумительное» сходство с ними Правды служило одним из доказатель­ных средств установления национальности варягов»20.

Дерптский историк И.Г.Нейман, ведя речь о том, как в науке застав­ляют звучать «русские» названия днепровских порогов по-скандинавски, заключил: этот результат уже «по необходимости, — здесь он специально заострял внимание, — брать в помощь языки шведский, исландский, ан­гло-саксонский, датский, голландский и немецкий... делается сомнитель­ным». Н.И.Костомаров назвал еще один прием работы своих оппонентов в данном направлении: они «считают, что названия порогов написаны неверно и поправляют их». Точно таким же образом они поступали и с летописными именами". Д.И.Иловайский и Н.П.Загоскин констатирова­ли, что норманисты исправляют «имена собственные нашей начальной летописи в сторону скандинавского происхождения их...»21. Н.В.Савель­ев-Ростиславич, выступая против «беззакония филологической инквизи­ции» норманистов, подчеркивал, что «желание сблизить саги с лето­писью (здесь и далее курсив автора.
– В.Ф.), сказки с былью, а это не­минуемо увлекло изыскателей в мир догадок, ничем не доказанных, и заставило нещадно ломать звуки на этимологической дыбе». В связи с чем говорил, что норманизм держится «на сходстве звуков\ часто совер­шенно случайном»22.

Справедливость замечаний научных противников в полной мере под­тверждают сами норманисты. Так, А.Л.Шлецер предостерегал своих по­следователей, что «сходство в именах, страсть к словопроизводству - две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей». С.М.Соловьев рез­ко критиковал М.П.Погодина именно за то, как он свое «желание» «ви­деть везде только одних» норманнов воплощал на деле. Во-первых, ши­роко пропагандируя бездоказательный тезис, «что наши князья, от Рюри­ка до Ярослава включительно, были истые норманны...», в то время как Пясты в Польше, возникшей одновременно с Русью, действуют, отмечал Соловьев, точно также, как и Рюриковичи, хотя и не имели никакого от­ношения к норманнам. Во-вторых, что, «отправившись от неверной мыс­ли об исключительной деятельности» скандинавов в нашей истории, «Погодин, естественно, старается объяснить все явления из норманского быта», тогда как они были в порядке вещей у многих европейских наро­дов. В-третьих, что важное затруднение для него «представляло также то обстоятельство, что варяги-скандинавы кланяются славянским божест­вам, и вот, чтобы быть последовательным, он делает Перуна, Волоса и другие славянские божества скандинавскими. Благодаря той же последо­вательности Русская Правда является скандинавским законом, все нравы и обычаи русские объясняются нравами и обычаями скандинавскими»23.

О своем пути, приведшем к превращению русского Велеса в сканди­навского Одина, предложив, опираясь, видимо, на опыт Штрубе де Пир-монта, несколько вариантов «перевоплощения» его имени: Один-Вольд (Воольд)тВолос; Один-Вуодан-Водек-Волд (Вольс)-Волос, простодушно говорил С.Сабинин: он шел не через источники, а «чрез умозаключение», тут же честно признавшись, что не нашел в сагах, чтобы Один назывался богом скота. Этот же исследователь делился соображениями, посредством какого «волшебного фонаря» можно без затруднений осветить древности собственного народа, и которыми руководствовался не он один; «Нужно только научиться нам исландскому языку, познакомиться с рунами, с эд-дами, с сагами, с писаниями, относящимися к ним, не более»24. Абсолю­тизацию подобного подхода к разработке русской истории, как известно, отверг еще Шлецер. Совершенно не приемля исландские саги в качестве ее источника, он при этом с особенной силой подчеркивал, что «все презрение падает только на тех, кто им верит»25 (эти слова, несмотря на их явный гиперкритицизм, предупреждают не только против легковерия к показаниям саг, но и против приписывания им того, чего в них нет).

Многие аргументы норманской теории, способствовавшие ее триум­фу, действительно являлись лишь плодом «умозаключения» ее привер­женцев и на проверку оказывались несостоятельными, что хорошо видно на примере мнимых заимствований вышеприведенных русских слов из шведского языка. Шлецер, как уже говорилось, признал, что в русском языке не заметно влияния скандинавского языка. Затем немец Г.Эверс указал, что «германских слов очень мало в русском языке». С.М.Строев в ответе О.И.Сенковскому вновь заметил, что в русском языке «не видать никаких следов влияния скандинавского».

В 1849 г. филолог И.И.Срезневский, видя в варягах скандинавов, от­метил тенденциозность, в которую впадают сторонники взгляда особенно­го влияния скандинавов на Русь. «Уверенность, — констатировал он, — что это влияние непременно было и было сильно во всех отношениях, управляла взглядом, и позволяла подбирать доказательства часто в про­тивность всякому здравому смыслу...». И крупнейший знаток в области языкознания, проведя тщательный анализ слов, приписываемых норман­нам, показал нескандинавскую природу большинства из них и пришел к выводу, что «остается около десятка (курсив автора.
– В.Ф.) слов проис­хождения сомнительного, или действительно германского... и если по ним одним судить о степени влияния скандинавского на наш язык, то нельзя не сознаться, что это влияние было очень слабо, почти ничтож­но». Причем он подчеркнул, что, во-первых, эти слова могли перейти к нам без непосредственных связей, через соседей, и, во-вторых, словарный запас Руси того времени состоял, по крайней мере, из десяти тысяч слов26.

«Методика» работы норманистов с источниками особенно прояви­лась в их отношении к ПВЛ, которая сводилась к тому, что, указывал Ю.И.Венелин, «им понадобиться, то и станет говорить Нестор!!». С.А.Гедеонов, отмечая «непростительно вольное обхождение» Шлецера с летописью, заострял внимание на том, что норманская теория «прини­мает и отвергает» ее текст «по усмотрению». Правомерность этой оценки подтвердил крупнейший специалист в области летописания норманист М.Д. Приселков, сказав о «величайшем произволе» Шлецера в отноше­нии летописи27. И в основе этого произвола лежала предубежденность норманистов в своей правоте, сила которой была настолько велика, что она до неузнаваемости преображала памятники, не только наполняя их соответствующим содержанием, но и в желательном для себя духе «ис­правляла» их тексты, в результатечего они превращались в очередной до­вод в пользу скандинавства варягов. Как это делалось, хорошо видно на двух характерных примерах, связанных с именами Шлецера и Карам­зина, по трудам которых сверяли свой взгляд на древности Руси отечест­венная и европейская историческая наука. Первый из них, предлагая в целостном виде концепцию норманизма, отвел в ней соответствующее место появившемуся на страницах летописей во второй половине XV в. указанию на то, что варяжские князья - Рюрик и его братья - пришли «из немец». Ученый, сославшись на современную ему ситуацию, когда «большая часть славянских народов называет так (т. е. немцами.
– В.Ф.) собственно германцев», придал известию о выходе варягов «из немец» силу аргумента в пользу того, что «варяги суть германцы (немцы)». Летописное предание, резюмировал он, позабыв происхождение при­званных на Русь князей, «ничего более не знало, кроме того, что они немцы»28. «Силу доказательную имени немец» в установлении этноса ва­рягов затем защищали широко известные в России и за рубежом ученые А.Х.Лерберг, М.П.Погодин, А.Рейц, А.А.Куник, П.Г.Бутков, А.А.Шах­матов. Причем Куник убеждал, что «нельзя доказать, чтобы в древней­шие времена славянское название германцев немцы было употреблено и не к германским народам», и увязывал термин «немцы» со шведами («свейские немцы» и др.)29.