Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

Вследствие этих факторов, а также того, что норманистский взгляд на русские древности был освящен западноевропейской историографией и самыми авторитетными фигурами российской исторической науки, его небывалому размаху в России усиленно содействовала атмосфера, которая совершенно не благоприятствовала антинорманистским изыска­ниям, на что обращали внимание даже те исследователи, кто видел в варягах скандинавов. Так, например, выдающийся филолог И.И.Срез­невский, с восхищением говоря о произведении антинорманиста С.А.Ге­деонова «Варяги и Русь», отметил среди важных качеств ученого его ре­шимость «бороться с такими силами, которых значение окрепло не только их внутренней стойкостью, но и общим уважением». Позже Н.П.Загоскин дал самую исчерпывающую характеристику возможностям этих «сил», монополизировавших в российской исторической науке право на истину и тщательно ограждавших эту монополию от любых пося­гательств. Вплоть до второй половины XIX в., указывал он, поднимать голос против норманизма «считалось дерзостью, признаком невеже­ственности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством.

Насмешки и упреки в вандализме устремлялись на головы лиц, которые позволили себе протестовать против учения норманизма. Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться (курсив мой)53.

Вместе с тем нельзя не отметить еще одно обстоятельство,

приобре­тавшее особую значимость на фоне сказанного, и под влиянием которого далеко не в выгодном свете представлялись читателям построения антинорманистов. Это форма, в которой они преподносились, нередко, как и у их оппонентов, отступавшая от норм высокой науки. В чем эти отступления заключались, обрисовал антинорманист И.Е.Забелин. Говоря о работах многих своих "единомышленников, он констатировал, что им присуще «пренебрежение к ученой обработке свидетельств», открывавшее широкий простор для фантазии, тогда как в трудах нор­манистов преимущественно господствовала «строгая и осторожная мысль...». Вот почему, заключал ученый, «даже и весьма здравые и очень верные заключения такой критики не пролагали в науке никакого следа... оставались вовсе незамеченными ученой изыскательностью». В этой оценке, прислушаться к которой необходимо, имеется изрядная доля преувеличения, и не только на счет «строгой и осторожной мысли», исключительно которой якобы руководствуются норманисты, и которую не без успеха опротестовал сам Забелин. В.Б.Вилинбахов, один из немногих, кто в советское время занимал истинную антинорманисткую позицию, отмечал, говоря о работах своих предшественников первой половины и середины XIX в., что они были «еще недостаточно научно» аргументированы, написаны «не на высоком научном уровне даже для того времени», но «не остались бесследными»54.

В данном случае важно прислушаться к мнениям норманистов. Так, В.А.Мошин подчеркивал, что «Эверса, Костомарова, Юргевича, Анто­новича никак нельзя причислять к дилетантам», что Иловайский «руко­водился строго научными методами» и своими открытиями заставил противников внести в их «конструкции необходимые корректуры». Занять такую принципиальную позицию Мошина, прекрасного знатока историографии по варяжскому вопросу, заставили заключения, которые, по его словам, страдают «значительными и вредными ошибками». Г.В.Вернадский отмечал, что «ценность вклада антинорманистов в изучение древней Руси нельзя отрицать»: именно они привлекли вни­мание к факту наличия руси на юге «задолго до появления Рюрика в Новгороде», разрушив, тем самым, упрощенную теорию норманистов, сводящих начало историю руси к Рюрику и Новгороду, к факту от­сутствия в истории скандинавского племени по имени «русь». Советский ученый В.В.Мавродин как-то сказал, что антинорманисты XIX в. «не просто задорные полемисты, а прежде всего труженики, собравшие громадный материал», высказавшие целый ряд ценных мыслей, например, о связи варягов с южнобалтийским миром, велика их заслуга, го­ворил он, и «в деле развития истории как отрасли научного знания, формирующей национальное самосознание»55.

Суждение современных норманистов о своих научных противниках XIX в. в полной мере выразил в 1983 г. И.П.Шаскольский. Ныне А.А.Хлевов, видя в антинорманизме только результат «предвзятой идеологической установки», вновь произнес в форме неутешительного приговора: «Даже несмотря на мощное качественное усиление в лице С.А.Гедеонова и Д.И.Иловайского лагерь антинорманистов лежал вне магистральной линии историографии»56. В сущности Хлевов прав, хотя и имел ввиду совершенно иное. «Магистральная линия историографии» не у всех вызывала желание двинуться в означенном ею направлении: слишком явной была ее тенденциозность. И заслуга антинорманистского меньшинства перед наукой заключается прежде всего в том, что оно вы­ступило против казавшегося незыблемым мнения норманистского боль­шинства, имевшего своим надежным союзником образованное общест­во, не дало ей обратиться в состояние застоя, принудило «скандинаво-манов» отказаться от многих догм и многократно умерить славословия в адрес своих кумиров и даже признать, что в состав варягов входили пред­ставители многих народов, в том числе южнобалтийские славяне. А это, в целом, все больше размывало норманскую теорию и делало беспред­метным разговор о норманстве варяжской руси. Вместе с тем антинор-манисты совершенно по-новому поставили саму варя го-русскую пробле­му, далеко выведя ее за рамки разговора по линии исключительно Русь-Скандинавия. И, резко расширив круг источников по варя го-русскому вопросу и широко раздвинув горизонты, так сказать, «русской» истории, они более органично вписали его в ткань европейской истории второй половины I тысячелетия н.э. Как всякое любое начинание, нарушавшее научный покой, антинорманизм вызывал мощное противодействие и колкие насмешки уже априори, хотя, когда эмоции спадали, его доводы становились достоянием науки. Так, если взять труд Ф.Л.Морошкина, суть которого лаконично выразил М.П.Погодин: Морошкин находит русь на пространстве всей Европы57, то многие высказанные в нем мысли, ко­торым действительно не хватало академичности, со временем обрели доказательную базу.

М.В.Ломоносов был первым в науке, кто, отметив отсутствие имени «русь» в Скандинавии, обратил внимание на наличие русского имени и самих русских в южных пределах Восточной Европы задолго до прихода Рюрика, на существование «Белой и Чермной» (Иеманской) Русий, на «русскую» топонимику последней и наличие руси-ругов на о.Рюген. В.К.Тредиаковский говорил, что «померанские руги» и есть варяжская русь58. Затем Г.Эверс доказал существование руси, издавна присутст­вующей на юге Восточной Европы. После чего «скептики», крайне «омолаживая» русскую историю, вместе с тем сыграли важную роль в открытии забытых южнобалтийских славян. А.А.Куник констатировал, что М.Т. Каченовский около 1830 г. «указывал своим слушателям на исчезнувших балтийских славян, как на родичей варя го-руссов, несмот­ря на то, что история последних была в то время еще мало разработа­на и являлась Каченовскому с его последователями совершеннейшею «terra incognita»59. Но круг русских древностей не замкнулся на Южной Балтике и на Причерноморье. В 20-х - 70-х гг. XIX в., благодаря изыс­каниям С.Руссова, Ю.И.Венелина, Ф.Л.Морошкина, М.А.Максимо­вича, Ф.Свягного, Н.В.Савельева-Ростиславича, Н.И.Костомарова, И.Е.Забелина, Д.И.Иловайского и других, стали достоянием науки как свидетельства византийских, арабских, западноевропейских источников, локализующих Русь во многих районах Восточной и Западной Европы, так и соответствующий этим показаниям богатый топонимический материал. В результате чего на карте проявились Русии азовско-черно-морская, сразу несколько южнобалтийских, паннонская, карпатская и другие, но ни к одной из них ни шведы, ни другие скандинавы не имели никакого касательства60.

Под давлением фактов с аргументами оппонентов, признавая, тем са­мым, их принципиальную правоту, начинают соглашаться норманисты. Тому примеры демонстрирует «ультранорманист» М.П.Погодин. В 1846 г. он произнес примечательные слова: «Может быть, и я сам увле­каюсь норманским элементом, который разыскиваю двадцать пять лет, и даю ему слишком много места в древней русской истории; явится дру­гой исследователь, который исключительно предается славянскому эле­менту (впрочем не похожий на нынешних невеж): мы оба погрешим, а наука, истина, умеряя одного другим, выиграет». Но доводы этих «невеж» были настолько убедительны, что Погодин, не желая, видимо, впасть в еще ббльший научный грех, начал постепенный и неумолимый «дрейф» к их берегу. Так, в 1860 г. он уже полагал, что на Южную Балтику пе­реселилось из Норвегии «племя скандинавское или готское», совершенно «покрывшее» первых поселенцев-славян, в связи с чем «могут, конечно, примириться все мнения о происхождении Руси». Пройдет всего четыре года, и историк прямо скажет, что «между нашими норманнами могло быть много славян, что между всеми балтийскими племенами была ис­кони живая, многосторонняя связь...». В 1872 г. последует его еще более конкретный вывод: «...Призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими».

Оценивая свидетельство западноевропейского хрониста Гельмольда о Вагирской марке, Погодин резюмировал: «Чуть ли не в этом углу Ва­ряжского моря заключается ключ к тайне происхождения варягов и руси. Здесь соединяются вместе и славяне и норманны, и вагры и датчане, и варяги, и риустри, и росенгау». В 1874 г. историк, хотя и перевел свой взгляд в сторону Неманской Руси, где в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, вместе с тем отметил, что к Вагрии тянуло само ее имя, «подобозвучное с варягами, и близкое сходство или даже соседство славян и норманнов...». Но его смущало то, что она «находится в наи­большем отдалении от Новгорода и мудрено предположить как зна­комство, так и столь продолжительное плавание к нему»61, хотя ничего «мудреного» он не видел в своей многосложной идее переселения части шведов на южнобалтийское побережье, некоторого их проживания среди тамошних славян и затем их нового «броска», но теперь уже в пределы Северо-Западной Руси, к восточноевропейским славянам. Искусствен­ность этой схемы хорошо передал М.А.Максимович, правда, говоря о Карамзине, но по его следам шел Погодин: «Замечательно, что и Карам­зин, хотя и вывел руссов из Швеции, но сначала ославянил их в Пруссии и потом уже привел в Новгород»62.

Столкнувшись с фактами существования многих Русий, не связанных ни со Скандинавией, ни со скандинавами вообще, норманисты меняют отношение к имени «Русь». Так, Погодин начал говорить, что откуда происходит это имя - «открытое поле догадок», впрочем, как и перво­начальное ее местопроживание, по причине чего, заключал он, «имя Русь своим происхождением есть вопрос только любопытный, а не основной». С.М.Соловьев, утверждая, что, «если, по признанию самых сильных защитников норманства, влияние варягов было более наружное, если такое наружное влияние могли одинаково оказать и дружины славян поморских... то ясно, что вопрос о национальности варягов-руси теряет свою важность в нашей истории». В.О.Ключевский также считал, что вопрос о происхождении имени «Русь» и первых русских князей не содержит ключа «к разъяснению начала русской национальной и госу­дарственной жизни», как неважно, с его точки зрения, в этом плане и другое - «на балтийском или азовском поморье зазвучало впервые известное племенное название»63. Но этими мнениями не исчерпывалась российская историческая наука XIX века. Не отрицавший норманства варягов И.И.Срезневский, напротив, подчеркивал, что «надобно быть слишком равнодушным к судьбам русского народа, надобно быть не­русским, чтобы не домогаться положительного ответа» на варяго-русский вопрос. Антинорманист И.Е.Забелин отмечал, что «подвиг» руси не «ограничился принесением одного имени»: «мифическая русь представ­ляется первоначальным организатором (здесь и далее разрядка автора.
– В.Ф.) нашей жизни, представляется именно в смысле этого организаторства племенем господствующим, которое дало первое движение нашей истории, первое устройство будущему государ­ству, и, словом, вдохнуло в нас дух исторического развития»64.

Принципиальная правота этих слов, а также настойчивость тех, кто не довольствовался идей о норманстве варягов, с которой давно сжилась наука, вызывали нескрываемое раздражение у ее защитников. Погодин, борясь, по названию его же труда, «не на живот, а на смерть» с антинор-манистами, «нередко прямо бранился» с несогласными с ним65. Ключев­ский в одной из работ (не ранее 1876) назвал «все эти ученые усилия разъяснить варяжский вопрос... явлением патологии». И я, говорил он, равнодушен к обеим теориям - норманской и славянской, «и это равно­душие выходит из научного интереса», но при этом всегда занимая последовательную норманистскую позицию. Вместе с тем, все больше тяготясь ею, но в силу традиции не желавший что-либо менять. «Мы чувствовали, — искренне делился своими мыслями великий наш исто­рик, характеризуя норманскуютеорию в целом, — что в ней много не­складного, но не решились сказать что либо против нее. Мы ее сохрани­ли как ученики ее создателей и не знали, что делать с ней как пре­подаватели. Открывая'свой курс, мы воспроизводили ее, украшали заученными нарядами и ставили в угол, как ненужный, но требуемый приличием обряд»66.

Зато полны были решимостью бороться с «требуемым приличия обрядом», сковывающим науку, антинорманисты, что с блеском проде­монстрировал Степан Александрович Гедеонов (1816-1878)67, опубли­ковав в 1862-1863 гг. «Отрывки из исследований о варяжском вопросе», а 1876 гг. их переработанное и расширенное переиздание под названием «Варяги и Русь». Свое выступление против «мнимонорманского проис­хождения Руси» исследователь, вобравший в своем творчестве лучшие достижения предшественников и прежде всего Г. Эверса, которого высоко чтил своим «руководителем»68, объяснил в очень простых словах, ак­туальность которых особенно видна сегодня: «Полуторастолетний опыт доказал, что при догмате скандинавского начала Русского государства научная разработка древнейшей истории Руси немыслима»/Товоря об искусственности и бессилии норманизма, «основанного не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях», он вместе с тем подчеркнул, что русская история «одинаково невозможна и при умеренной и при неуме­ренной системе норманского происхождения Руси»69. Позиция ученого была продиктована детальным знанием самого предмета разговора, полным владением историографией и источниковой базой варяго-русского вопроса, превосходным знанием европейской истории в целом, и, уместно будет добавить, многих языков, что вкупе привело его к отри­цанию «скандинавского догмата». Его стремление охватить все известные к тому времени источники, его методы исторической критики были весьма положительно отмечены оппонентами. А.А.Куник увидел в нем решительного противника, который, «кроме того, что строго держится в пределах чисто научной полемики, отличается от своих предшественни­ков тем, что не слегка берется за дело, а после довольно обширного изу­чения источников и сочинений своих противников, пытается решить вопрос новым способом». М.П.Погодин отмечал, что Гедеонов осмотрел варя го-русский вопрос «со всех сторон, переслушал всех свидетелей, сравнил и проверил все показания, много думал о своих заключениях»70.