Варяго-Русский вопрос в историографии
Шрифт:
Норманиста Мошина, прекрасного знатока историографии варяжского вопроса, ценившего труды предшественников все же не по тому, кто их написал - «свой» (норманист) или «чужой» (антинорманист»), а по качеству доказательной базы pro et contra, заставили высказаться в защиту названных историков, по его словам, «краткие характеристики» этого вопроса, попадающиеся «в учебниках и популярных трудах по русской истории». Не только не дающие, подчеркивал он, «действительной картины его развития, но часто страдающие значительными и вредными ошибками». Такими же значительными и вредными ошибками была полна и та историография, по которой только и получил представление об истории разработки варяго-русской проблемы археолог Петрухин. Так, в 1983 г. И.П. Шаскольский отозвался о фундаментальном труде Гедеонова «Варяги и Русь», составившем эпоху в науке, очень нелестно: в этом произведении «советский антинорманист» почувствовал «налет дилетантизма». В 1993 г. А.П.Новосельцев вел речь о «посредственности типа Иловайского», «который очень вольно обращался с фактами...», и что теория Гедеонова о тождестве варягов с южнобалтийскими славянами «ни одним серьезным ученым не была принята»[102].
Петрухин,
Как специалиста-археолога Петрухина характеризует его «норманско-хазарская» концепция, в которой псевдоскандинавские погребения в камерах занимают центральное место и через призму которой он несколько десятилетий псевдореконструирует историю Киевской Руси. И эта псевдореконструкция настолько не соответствует источникам, что вызывает протест даже у ученых, не сомневающихся в норманстве варягов. Так, в 2000 г. византинист Г.Г.Литаврин отметил, что Петрухин (а вместе с ним и его соавтор Д.С.Раевский, специалист по скифам и «семантики изобразительного искусства Евразии в древности») несколько преувеличивает роль норманнов на Руси и что он не имеет оснований для вывода о заметном «хазарском компоненте» в русской культуре, т. к. «нет решительно никаких доказательств того, что их влияние на духовную культуру и политическую систему Древней Руси был сколько-нибудь глубоким и длительным». Но доказательства Петрухину вообще-то и не нужны. Потому что есть его личное мнение. Его и достаточно. И согласно которому, большие курганы Черниговщины (Черная Могила и Гульбище) насыпаны с соблюдением скандинавских обычаев, а в Черной могиле (60-е гг. X в.,) всем надлежит видеть, если они, конечно, не хотят прослыть либо всего лишь простыми «любителями старины», либо приверженцами «кондового антинорманизма», захоронение знатного русского дружинника «скандинавского происхождения» («русского феодала варяжского происхождения»), осуществленное небывалым славяно-норманно-хазарским сообществом того времени: «славяне, норманны и хазары возвели своему предводителю единый монумент»[104].
Большой курган Черная могила вошел в науку как погребальный памятник норманна посредством X. Арбмана. И вошел потому, что шведский археолог отнес - так ему захотелось - к скандинавским мечи, которые являются франкского производства и которые имели самое широкое хождение по всей Европе (они найдены там, где скандинавов никогда не было). Отнес он к скандинавским и два орнаментированных рога-ритона. Но при этом признав, что орнаментация обеих оправ носит не скандинавский, а восточный характер, что весь остальной погребальный инвентарь, от шлема до одежды, чужд скандинавской материальной культуре, что в кургане не найдено скандинавских женских украшений и что погребенная здесь женщина, видимо, не носила традиционной скандинавской одежды. И все эти допуски и натяжки Арбмана в отношении Черной могилы английский археолог П.Сойер привел в 1962 г. в качестве ярчайшего примера тенденциозной аргументации.
Но выдумки Арбмана были приняты Петрухиным (в 2003 г. он представил погребальный комплекс кургана как «настоящую модель Вальхаллы») и приняты, несмотря на то, что в 1960-1970-х гг. антрополог Т.И.Алексеева констатировала отсутствие в Черниговском некрополе германских (норманских) особенностей. Да и сам он в 1981 г. отмечал, что Черная Могила и Гульбище, видимо, содержали сожжение в деревянных камерах, что довольно редко встречается в Скандинавии, но обычно для Черниговщины. В 1998 г. В.В.Седов указал, что особенности обрядности Черной Могилы: «предметы вооружения и конского снаряжения на кострище были сложены грудой, остатки кремации с доспехами были собраны с погребального костра и помещены в верхней части кургана - не свойственны скандинавам, но имеют аналогии в других дружинных курганах Черниговской земли»[105].
Яркий пример тенденциозной аргументации Петрухин демонстрирует и оценкой вышеупомянутых двух серебряных фибул, открытых в Киевском некрополе. Ибо, несмотря на отмеченный М.К.Каргером факт использования одной из них не по прямому назначению (застежка), а как подвеска-медальон, несмотря на заключению Т.И.Алексеева о совершенном отсутствии у погребенных в камерах Киева германских черт, несмотря на наличие славянских височных колец «волынского типа», представлявших собой специфический женский племенной убор восточных славянок, он убеждал ив 1981, и в 1995 гг., что эти «фибулы свидетельствуют о скандинавском этносе погребенных» двух киевских знатных дам (и увидел в височных кольцах в их могилах факт отражения процесса ассимиляции норманнок, доказательство их местных связей и принадлежности «к древнерусской крещеной знати»), А в 1998 г. на основе одного ложного заключения Петрухин вывел другое ложное заключение: «придворные дамы Ольги» были скандинавского происхождения. И в 2008 г. он все также говорил о скандинавских дружинных древностях X в. в гнёздовских курганах и Киевском некрополе[106].
Манеру трактовки археологического материала Петрухин перенес на работу с русскими летописями, в связи с чем говорит не то, что там есть на самом деле, а что ему, как норманисту, видится: что имеются данные «прямых источников о скандинавском происхождении названия русь...», что что «варяги для Нестора - жители Скандинавии...», что «летописец знал из дошедших до него преданий, что само имя «русь» имеет варяжское (скандинавское) происхождение...», что он согласовывал предания «о происхождении руси из Скандинавии... с общим этноисторическим контекстом», что летопись содержит предание «о варяжском - скандинавском - шведском происхождении руси...»), что летописцы были «первыми "норманистами"» (последнее в соавторстве с Е.А. Мельниковой)[107]. В той же манере он совместно с той же Мельниковой «анализирует» и труд Константина Багрянородного «Об управлении империей» (середина X в.), утверждая, что для него народ «росов» тождественен со скандинавами и противопоставлен славянам как дружина, пользующаяся скандинавским языком. Но император не отождествляет русь со скандинавами (у него даже нет такого слова), да и о ее языке молчит совершенно. Хотя будь он неславянским, то венценосный автор этот факт, в силу очень хорошего знания при византийском дворе реалий русской жизни, обязательно бы отметил. Отметил бы еще и потому, что свой трактат Константин писал для сына Романа, будущего императора, желая ознакомить его, как сказано во вступлении, с нравами, происхождением, торговлей, военной силой, союзами и т. д. варваров, с которыми контактировали византийцы. И посему был обязан дать ему о последних самую полную информацию, ибо от того зависело будущее Византийской империи.
Для археолога Петрухина, естественно, нет сомнений, что «русские» названия порогов «имеют прозрачную скандинавскую этимологию», «наиболее удовлетворительно этимологизируются из древнескандинавского (до диалектного распада) или древнешведского (с восточноскандинавскими инновациями) языка»[108]. Но будь он сторонником иной версии этноса варягов и руси, то с неменьшим бы энтузиазмом декларировал «прозрачность» иной этимологии. Хотя бы той же мексиканской, о которой, иронизируя двести лет назад над «счастливыми» объяснениями «словоохотливых изыскателей» «русских» названий порогов из скандинавского, славянского и венгерского, сказал Г. Эверс. Призрачность выводов Петрухина показывает тот факт, что, согласно сагам, скандинавы появляются в Византии лишь в конце 20-х гг. XI в., в связи с чем они ничего не могли сообщить Багрянородному, скончавшемуся за 70 лет до этого - в 959 году. А время появления норманнов в Империи установил крупнейший византинист XIX в. В.Г.Васильевский, не сомневавшийся в скандинавском происхождении варягов. Он же отметил, что византийские источники отождествляют «варангов» и «русь», говорящих на славянском языке, и отличают их от норманнов[109].
Саги, отразившие историю скандинавов, перечеркивают домыслы о скандинавских названиях днепровских порогов еще и тем, что, согласно их показаниям, норманны абсолютно не знали знаменитого Днепровского пути, так хорошо известного нашим варягам. Как установил в 1867 г. В.Н. Юргевич, саги хранят «совершенное молчание... о плавании норманнов по Днепру и об его порогах». В связи с чем он задал весьма уместный в таком случае вопрос: «Возможно ли, чтобы скандинавы, если это были руссы, не знали ничего и нигде не упомянули об этом, по свидетельству Константина Порфирородного, обычном пути руссов в Константинополь?». Ученик Л.С.Клейна Г.С.Лебедев вынужден был признать в 1985 г., что путь «из варяг в греки» «как особая транспортная система в северных источниках не отразился», и объяснял это тем, что он представлял собой явление восточноевропейское, и норманны познакомились с ним лишь тогда, когда он уже сложился «как центральная государственная магистраль». Иначе говоря, познакомились с ним тогда, как давно сложилась вся его топонимическая номенклатура, которая в первую очередь охватывала пороги, становившиеся огромным испытанием для всех, кто хотя бы раз прошел через них, и что, естественно, оставляло в памяти неизгладимый след[110]. Вместе с тем следует заметить, что в сагах присутствует описание того пути, которым норманны ходили вокруг Европы в Константинополь. Так, норвежский конунг Сигурд Иорсалафари, идя в 1110 г. в Иерусалим, проследовал мимо Англии, Испании, через Гибралтар, мимо Сицилии и оказался в пределах Малой Азии. Побывав в святом городе и других местах, он сел на корабль в Акрсборге (современная Акка) и прибыл в Миклагард. Называют саги и маршрут очень близко прилегающий к Восточной Европе. Например, в 1107 г. конунг Сигурд, сын Магнуса Босого, оставив в Константинополе свой корабль, «домой в Норвегию поехал он по Венгрии, Саксонии и Дании...»[111].
Для наглядности демонстрации ошибочности утверждений Петрухина по поводу «русских» названий днепровских порогов следует привести пример с Волгой и ее отражением в античной картографии. Самым первым надежным источником, зафиксировавшим довольно точное расположение этой реки и ее название, является «Географическое руководство» Птолемея (середина II в. н.э.), где дано описание ее течения и впадения с севера в Каспийское море, упомянут левый приток Волги, очевидно, Кама, даже отмечена близость русел Дона и Волги в их среднем течении. При этом, как подчеркивает А.В.Подосинов, район Волги «для греческих и римских авторов на протяжении почти всей античности и раннего средневековья оставался практически terra incognita. Так далеко на северо-восток Европы сами античные купцы едва ли доходили, а сведения, попавшие в их кругозор, они получали от посредников - скифо-сарматских племен...». Довольно странная ситуация. Греки через посредников получили и донесли в своих памятниках весьма близкую к реальности картину о Волге, на которой они никогда не бывали, и в тоже время скандинавы, которым отдается пальма первенства в открытии Днепровского пути и активная его эксплуатация на протяжении нескольких столетий, совершенно ничего не знают о нем.