Варяго-Русский вопрос в историографии
Шрифт:
Как точно сказал в 1765 г. друг Ломоносова академик Яков фон Штелин в конспекте похвального слова покойному: «Исполнен страсти к науке; стремление к открытиям». Причем в этом стремлении Ломоносов практически не имел предшественников и ему приходилось пролагать, как говорил в 1921 г. академик В.А. Стеклов в отношении всеобъемлющего таланта этого «умственного великана», опередившего «свой век более, чем на сто лет...», «новые пути почти во всех областях точных наук», при этом стремясь «охватить и выполнить сразу громадное количество задач, часто не совместимых друг с другом». Можно только поражаться, изумлялся наш выдающийся математик, зная по себе, что есть такое научный труд, «каким образом успевал один человек в одно и то же время совершать такую массу самой разнообразной работы», при этом «с какой глубиной почти пророческого дара проникал он в сущность каждого вопроса, который возникал в его всеобъемлющем уме»[46].
И этот «умственный великан», руководствуясь вышеназванным принципом и в своих многолетних занятиях историей и также всеобъемлюще проникая в сущность ее явлений, и здесь сделал важнейшие открытия, принятые отечественной
Установил Ломоносов и факты отрицательного свойства, показывающие полнейшую научную несостоятельность норманской теории: отсутствие следов руси в Скандинавии, отсутствие сведений о Рюрике в скандинавских источниках, отсутствие скандинавских названий в древнерусской топонимике, включая названия днепровских порогов, отсутствие скандинавских слов в русском языке (если бы русь была скандинавской, то, правомерно резюмировал ученый в ходе дискуссии, «должен бы российский язык иметь в себе великое множество слов скандинавских». Так татары, пояснял он, демонстрируя в 1749 г. высокий уровень знания истории России и владения сравнительным методом, «хотя никогда в российских городах столицы не имели... но токмо посылали баскак или сборщиков, однако и поныне имеем мы в своем языке великое множество слов татарских. Посему быть не может, чтоб варяги-русь не имели языка славенского и говорили бы по-скандинавски, однако бы, преселившись к нам, не учинили знатной в славенском языке перемены»), что имена наших первых князей, которые Байер, «последуя своей фантазии», «перевертывал весьма смешным и непозволительным образом, чтобы из них сделать имена скандинавские», не имеют на скандинавском языке «никакого знаменования» и что вообще сами по себе имена не указывают на язык их носителей. В целом, как заключал Ломоносов в третьем отзыве на речь Миллера в марте 1750 г., что, «конечно, он не может найти в скандинавских памятниках никаких следов того, что он выдвигает».
Вместе с тем историк Ломоносов отмечал, опираясь на источники, давнее присутствие руси на юге Восточной Европы, где «российский народ был за многое время до Рурика», связь руси с роксоланами, существование Неманской Руси, откуда пришли к восточным славянам варяги-русы, широкое значение термина «варяги» (варягами «назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря»), что в Сказании о призвании варягов летописец выделяет русь из числа других варяжских, т. е. западноевропейских народов, при этом не смешивая ее со скандинавами, акцентировал внимание на факте поклонения варяжских князей славянским божествам и объяснял Миллеру, настаивавшему на их скандинавском происхождении (а этой мысли он остался верным до конца жизни), славянскую природу названий Холмогор и Изборска, отмечая при этом простейший способ превращения им всего русского в скандинавское: «Весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург...». Он также указал в самом начале своего первого отзыва на речь Миллера (16 сентября 1749), а этот принцип норманисты нарушают постоянно, что надо обосновывать не только утверждения, но и отрицания: «Правда, что и в наших летописях не без вымыслов меж правдою, как то у всех древних народов история сперва баснословна, однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках». А во втором замечании на речь (октябрь-ноябрь 1749) Ломоносов сформулировал, в контексте разговора своего видения происхождения руси, ключевой принцип беспристрастности, который также игнорируется сторонниками норманской теории: «ибо хотя он (Миллер.
– В.Ф.) происхождение россиян от роксолан и отвергает, однако ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом опровергнуть»[47].
В этом же плане весьма показательны заключения С.М.Соловьева и В.О.Ключевского, не признававших, в силу своих норманистских заблуждений, Ломоносова как историка, но вместе с тем отмечавших его вклад в историческую науку. Так, Соловьев констатировал, что в той части «Древней Российской истории», где разбираются источники, «иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время», что «читатель поражается блистательным по тогдашним средствам науки решением некоторых частных приготовительных вопросов», например, о славянах и чуди, как древних обитателях «в России», о дружинном составе «народов, являющихся в начале средних веков», о глубокой древности славян («народы от имен не начинаются, но имена народам даются»), восторгался его «превосходным замечанием о составлении народов». И, ставя ему в особую заслугу то, что он заметил дружинный состав варягов и тем самым показал отсутствие этническое содержание в термине «варяги», наш выдающийся историк вслед за Ломоносовым под варягами понимал не какой-то конкретный народ, а европейские дружины, «составленные из людей, волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных искать счастья на морях или в странах чуждых», «сбродную шайку искателей приключений».
Ключевский в свою очередь говорил, что «его критический очерк в некоторых частях и до сих пор не утратил своего значения», что «в отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда высказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь. Такова его мысль о смешанном составе славянских племен, его мысль о том, что история народа обыкновенно начинается раньше, чем становится общеизвестным его имя». А в «Курсе русской истории» ученый развивает идею Ломоносова, правда, не называя его имени, что русский народ образовался «из смеси элементов славянского и финского с преобладанием первого». Не мешает заметить, что в трактате выдающегося представителя немецкого Просвещения XVIII в. И.Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества» имеется раздел «Славянские народы», в котором, как заметил в 1988 г. А.С.Мыльников, «можно найти почти текстуальные совпадения» с высказыванием Ломоносова о славянах, содержащимся в его «Древней Российской истории» (Мыльников добавляет, что этот раздел «получил в конце XVIII - начале XIX в. заметное распространение в славянских землях и сыграл важную роль в выработке национально-патриотических концепций у чехов, словаков и южных славян. Одним из пропагандистов взгляда Гердера был Й.Добровский»)[48].
Исторические интересы Ломоносова, как известно, не ограничивались лишь далеким прошлым. Его «Древняя Российская история», заканчивающаяся временем смерти Ярослава Мудрого, имела, как утверждают историки, продолжение и была доведена до 1452 года. Им создан, как полагают, с участием А.И.Богданова, «Краткий Российский летописец», по точной оценке П.А.Лавровского, «остов русской истории», где дана история России от первых известий о славянах до Петра I включительно, «с указанием важнейших событий и с приложением родословной Рюриковичей и Романовых до Елизаветы». Ломоносов очень много занимался эпохой и личностью Петра I, стрелецкими бунтами. В 1757 г. он написал, по просьбе И.И.Шувалова, примечания на рукопись «История Российской империи при Петре Великом» (первые восемь глав) Ф.-М.А.Вольтера, где исправил «многочисленные ошибки и неточности текста», и все эти поправки были приняты европейской знаменитостью. Так, по его настоянию французский мыслитель переработал и расширил раздел «Описание России», полностью переделал главу о стрелецких бунтах, воспользовавшись присланным Ломоносовым «Описанием стрелецких бунтов и правления царевны Софьи», во многих случаях «почти дословно» воспроизводя последнее в своей «Истории». Его же руке принадлежат «Сокращенное описание самозванцев» и «Сокращение о житии государей и царей Михаила, Алексея и Федора», судьба которых до сих пор неизвестна, и которые он также готовил для Вольтера[49] (не лишним будет отметить, что к примечаниям Миллера к своему труду, который делал их также по просьбе Шувалова, философ отнесся крайне отрицательно, незаслуженно бросив в большом раздражении, что «я бы желал этому человеку побольше ума...»[50]).
Наконец, не было никакой «университетской школы» у В.Н. Татищева, как не было ее и у другого нашего великого историка Н.М. Карамзина, но никто и никогда его в этом, как можно надеяться, не упрекнет. В отсутствии университетского образования не следует упрекать, конечно, и ЕФ.Миллера (П.Н.Милюков особо упирал на отсутствие у него «строгой школы и серьезной ученой подготовки»), ибо его вклад в разработку российской истории несомненен (прежде всего в сборе и систематизации источников) и он, как справедливо сказал в 1835 г. норманист Н.Сазонов, «заслуживает вечную благодарность всех любителей отечественной истории...», а годом позже антинорманист Ю.И.Венелин также совершенно справедливо вел речь о его «обширных» заслугах и что он «заслужил пространного и отличного жизнеописателя»[51].
И вообще, сам факт наличия или отсутствия у кого-то в XVIII в. университетского образования не стоит абсолютизировать. «Замечено, - резюмировал в 1898 г. Н.С.Суворов, - что ни один из выдающихся людей XVIII в., составивших славу Англии, не обучался в университетах...»[52]. Поэтому в разговоре о достижениях наших историков XVIII в., каждый из которых - немец он, или русский - в меру своих сил и возможностей трудился на благо российской науки, надо брать во внимание ни какие-то формальные признаки, все же несущественные для того времени, ибо само время было особенным, как и люди, творившие его и себя, и вместе с тем закладывавшие основы русской исторической науки, а что они достигли на этом поприще и как они добились своих результатов. И установить, с одной стороны, что из этих результатов соответствовало тогдашнему уровню развития научных представлений, а с другой, что из предложенного ими соответствует сегодняшнему уровню развития науки.
Но можно ли такое сделать, деля Байера, Миллера, Шлецера, Татищева, Ломоносова на «своих», т.е. норманистов, и «чужих», т.е. антинорманистов, при этом еще постоянно и искусственно противопоставлять их друг другу, как будто этим и исчерпывается действительный анализ как их творчества, так и сложный процесс развития самой российской исторической науки? Ответ очевиден. И будь, например, Карамзин антинорманистом, то, несомненно, в норманистской литературе много бы нелестного было сказано в его адрес как человека, не прошедшего «университетской школы», и в историографии он бы во многом разделил судьбу Татищева и Ломоносова.