Варяжская сталь: Герой. Язычник. Княжья Русь
Шрифт:
– А если б я согласилась Полоцк принять, ты б со мной остался? – спросила Рогнеда, уютно устроившись на Славкином плече.
– Нет, – не раздумывая, ответил Славка.
– Неужели отдал бы лехитскому пану? Вот, значит, как ты меня любишь!
– У меня, Рогнедушка, в Киеве родня. Что б тогда с ними было? Да и Владимиру я присягал. Я ж не предатель.
– А со мной любиться – это как?
– А этого в моей клятве не было, – усмехнулся Славка. – От моей ласки у князя не убудет. А я не евнух ромейский, чтобы княжьих жен пасти. А вот Полоцк против него поднять –
– Значит, бросил бы меня?
– Почему бросил? Отговорил бы. Да ты ведь и сама всё правильно рассудила. Не может ныне Полоцк сам по себе стоять. А под лехитов идти – дело гиблое. Они нынче веру христианскую от латинян приняли. Значит, принесут и в Полоцк веру Христову.
– А что ж в этом плохого? – удивилась Рогнеда. – Ты же сам – христианин.
– Наша вера – от Булгарского царства, – сказал Славка. – Мы по-другому веруем. На своем языке и по собственному обычаю. А латиняне крестят огнем и железом. А кто не хочет, того убивают. Слыхал я: в землях червенских лехиты всех родовых вождей побили, а волохов пожгли.
– Тебе что до того? – пожала плечиками Рогнеда. – Ты же сам христианин. Радоваться должен.
– А вот не радуюсь, – буркнул Славка. – Не по-христиански это. Иисус милосерден. Даже в Царьграде это понимают.
– Тогда латиняне их побьют, – уверенно сказала Рогнеда. – Суровые мягких сердцем живо примучат и дань платить заставят.
– Глупости говоришь, – фыркнул Славка. – Хотел бы я глянуть на того, кто заставит платить дань меня!
– Думаешь, ты милосерден?
– А то нет! Когда я зазря кровь проливал? Только если иначе нельзя.
– Это, ладо мой, не милосердие, – заявила Рогнеда. – Вот когда ты, вместо того чтобы глотку врагу перерезать, меч свой ему отдашь да на коленки станешь, вот тогда, значит, ты и есть истинный христианин.
– Это кто тебе такую глупость сказал? – удивился Славка.
– Гостил как-то у отца в тереме ромейский жрец. Вот он и сказал. Красно говорил, занимательно… Отец его за красноречие и приветил.
– А что с ним дальше было?
– Пришлось продать. Он, дурачок, начал смердов от старых богов отводить. Сварги отцу пожаловались. Жалко. Он смешной был. Языку ромейскому меня с братьями учить взялся…
– Хочешь, я тебя научу? – предложил Славка.
– Зачем? У Владимира, чай, толмачей хватает. Ты лучше меня саблей рубить научи.
– Хочешь сказать, что у киевского князя воев мало? Обойдешься. А вот Изяслава – научу. Обещаю.
Глава тринадцатая
Рубеж Дикого Поля
Князь-воевода Уличский Артём
Две конные сотни личной гриди князь-воеводы рысью выехали на взгорок. Здесь стоял черный идол уличского бога.
У полян этакий бог звался Сварогом. У уличей – по-другому, но Артёму было наплевать, как зовут своих идолов его данники-смерды. Если им угодно поклоняться куску дерева – их воля. От печенежских стрел черная деревяха их точно не оборонит. А это темное пятно по ту сторону реки, как будто бы неторопливо ползущее по золотистому травяному морю ничейного Дикого Поля, несомненно печенеги. И не нужно быть ведуном, чтобы понять: копченые намерены переправиться через реку.
Если этому не помешать, то щедрую землю, которую хмуро озирает черный идол с помазанными старой кровью растрескавшимися губами, ждет участь поистине ужасная. Разор, смерть и то, что похуже смерти. Допустить такое никак нельзя. Ведь всё, что по эту сторону реки, – его, Артёма. Отошло к нему вместе с городом Уличем.
Щедрый подарок, который помог Артёму смириться с нелюбимой женой Доброславой.
Впрочем, худого о Свенельдовой внучке Артём и сам не сказал бы, и кому другому бы не позволил. Не то чтобы очень пригожа Доброслава, но и не дурна. Мужу послушна, по хозяйству умела. А что не сам выбирал, так и по обычаю жену сыну родичи выбирают.
Где-нибудь у франков доставшийся Артёму кус уличской земли тянул не менее чем на графство. Однако Артёму он поначалу не принес даже княжеского достоинства. Его Свенельд оставил себе. Вернее, своему внуку Мстише. Заложил новый град Мстиславль и перенес стол туда. Так что пришлось бы Артёму кланяться данью Свенельдову внуку, если бы не вмешался великий князь Владимир: пожаловал воеводство уличское и власть над всеми окрестными землями – своим именем. И впрямь: не старому же Свенельду или малолетнему Мстише Лютовичу оборонять от степняков порубежье?
По справедливости поступил великий князь. Однако в Киеве знающие люди говорили: боярин Серегей в долгу не остался. Взял у Владимира всю оброчную рухлядь, что будущей весной в Царьград повезут. Взял за ту цену, по которой ромеи по договору выкупали русские меха. И заплатил сразу. Считай, бесприбыльно. Люди знающие говорили, что эта цена многажды меньше той, по которой будут торговать русскими мехами сами ромеи. Однако люди по-настоящему знающие (и потому помалкивающие) ведали, что не станет боярин Серегей отдавать рухлядь за предписанную Уложением цену. Потому что говорилось в сем Уложении о купцах-русах, то есть – чужеземцах. А боярин киевский Серегей, приезжая в Константинополь, не в особом, для иноземцев построенном, подворье жил (откуда и выходить было можно лишь в сопровождении соглядатая-толмача), а в собственном доме, что стоит на лучшем месте неподалеку от кесарева дворца.
Такое вот наследство пришло боярину от брата Мышаты. И имущество, и права. Так что по закону ромейскому в империи боярин Серегей был не чужеземцем, а полноправным гражданином со всеми положенными правами. То есть его приказчики кесарю положенную дань платят, а взамен торгуют свободно. Как свои. Да они и есть свои. Верных людей у боярина в Царьграде немало.
Ну да это простым киевлянам неинтересно. А вот то, что стал Артём князь-воеводой, многих порадовало. Любят воеводу Артёма в Киеве.
Так вновь стал Улич стольным городом. А новопостроенный Мстиславль – нет.
Свенельд, ясное дело, обиделся. Но виду не показал. Владимиру только повод дай – обдерет как липку. Деньги великому князю очень нужны. Все, что было, отдал верным своим, с кем Киев брал. Это – по-княжьи. Новых друзей тоже одарил: так положено. На гридь злато жалеть нельзя. Исстари говорят: с верной дружиной еще злата добудешь, а без крепкой гриди и то, что есть, потеряешь. Но пока решал князь, с кем воевать, казна полнее не становилась.