Варяжский круг
Шрифт:
Ханы-половцы сразу поднялись на ноги и повернулись лицами к вошедшим. Но даже неяркий свет от свечи ослепил их. И ханы зажмурились. Однако продолжали стоять. Они жадно вдыхали принесенный в клеть свежий воздух. Их лица были мокрыми от пота.
Ярослав сказал:
– Вот те, кто еще не содеял зла, но содеют. Все команы рождены для зла. Пока эти двое сидят в моей клети, в сердце их брата сидит заноза…
Здесь Ярослав подошел к ханам так близко, что они, ожидающие удара, в испуге отпрянули к стене. Зазвенели цепи. Половцы прижались к кольцу и злобно сверкнули белками глаз на тиуна. Но отвели глаза – боялись этого великана.
– Глядят-то как! – усмехнулся Ярослав и поднес свечу к самому лицу ближнего хана. – Не рычит, а так и съедает глазами. Дикий зверь! Нехристь!..
Тиун опалил половцу редкую всклокоченную
Берест поднял дудочку и при свете свечи рассмотрел ее. Также Ярослав и Эйрик склонились к нему ближе – хотели посмотреть, что же там выронил хан.
– Вот славно! – сказал тиун. – Команы нам сыграют. Отдай им дудку.
Берест протянул курай половцу с опаленным подбородком, но тот даже не пошевелился.
– Играй! – придвинулся к хану Ярослав. Половец вздрогнул, зажмурил глаза, но играть не стал. Тогда сказал Берест:
– Я сыграю…
Он поднес дудочку к губам и четырежды подул в нее, каждый раз зажимая пальцами разные отверстия. Он пробовал не столько дудку, сколько пальцы. Но вот глаза игреца просияли – пальцы его работали хорошо. Ярослав Стражник, услышав медленные звуки курая, поставил свечу в подсвечник на стене, а сам сел в углу на скамейку.
Половцы были по-прежнему недвижны.
Тогда опустился Берест на земляной пол, локти свои упер в колени и заиграл. Начал тихо и с грустью, начал о себе. Но, видно, игра его была из сердца, потому что Эйрик понял, о чем думал игрец. И сказал вису:
О, листок!Молчанием томимый,Ты был слабее всех.И все ветра,Друг с другом споря,Тебя носили…Но голос вдруг обрелИ ветру воспротивился листок.Половцы обратились в слух. Прижались к стенам, боялись прозвенеть цепью, не хотели мешать музыке. Может, не листками, а ветрами себя мыслили. И, заслушавшись родным кураем, дерзнули памятью вырваться в степь. Бесплотные, они унеслись к берегам Донца.
А искусник Берест заиграл оживленнее, с надеждой. Но рядом с надеждой, как часто бывает, зазвучала тревога. Эйрик сказал:
Твой голос – стебель тростника.Среди таких же стеблейСлаб, так мало может он.А ветер точит горыИ гонит реки вспять.Шумит и глушит тростниковый голос —Он хочет оборватьЕще один листок.Потом заиграл Берест высоко и жалостно. Чудно заиграл! Снял игрец обручи-запястья, размял неокрепшие пальцы. Подобрал широкие рукава, откинул со лба волосы. И поднялся высоко в песне-жалобе, малиновую жалобу излил с небес. Прослезились половцы, спрятали лица. Эйрик сказал:
О, листок!Крылом вороньимБьет ветер по твоим глазам —Черный. Спутал железамиРуки, травы перепутал.И девичьими слезамиСлед твой полил,Брат мой. О, листок!..Кончив играть, Берест вернул курай половцу. Хан принял дудочку с поклоном, спрятал ее под рубахой и покосился на тиуна.
– Вот и весь суд! – сказал Ярослав. – Твоя игра смутила меня, Петр. Ты дал мне веселья, ты коснулся души. Зла не осталось…
После этих слов тиун расковал пленников и подарил их игрецу:
– Поступай с ними, как знаешь: хочешь – отпусти, хочешь – продай турку или греку. Но не возись с ними долго, не то в благодарность, языческое племя, всадят тебе в спину нож.
Тут Ярослав Стражник вывел всех во двор, дал Бересту коня, дал половцам крепкого верблюда и дал для охраны двоих всадников. Эйрика же тиун оставил у себя и повел в гридницу продолжать пиршество – искать своей душе нового веселья.
Глава 6
Половцев отпустили в лесной глуши за Выдубичским монастырем, именуемым также Всеволожим. Игрец посоветовал им переждать где-нибудь до темноты и уходить ночами, а еще просил не забывать про маленький курай и про Ярославов добрый суд. Поклонились ему гордые ханы в ноги, руками коснулись земли. Один из них, по имени Атай, – тот, которому тиуи опалил подбородок, сказал:
– Брат! Вспомним тебя, как заиграет курай.
Хан Будук тоже сказал:
– Не воину кланяемся, а игрецу!
На этом расстались. Половцы перебросили между тугих верблюжьих горбов длинный ремень, ухватились за концы ремня, побежали и быстро скрылись за вековыми деревьями.
К вечеру Берест и двое тиуновых всадников вернулись в Киев. Всадники сразу заспешили в Верхний город, к Ярославу. Не хотели терять своего, недосидели за столами. Недоели, недопили. Всю дорогу говорили о пиршестве. Вспоминали поговорку: скамьи теснить – не седла лоснить.
А игрец не спешил за столы. Проехал по Подолию; спешился, постоял на пристани в надежде встретить человека, ведущего свой корабль на север. Но не нашел такого. Зато с севера все прибывали большие груженые ладьи и челны-однодеревки. Места им на воде давно не хватало, поэтому купцы вытаскивали свои суда далеко на берег, на песок. А те, кто не имел в городе дворов, располагались тут же, возле лодок, с чадами и пожитками. Жгли общие костры. Берест видел издалека и скейд Рагнара. Тот стоял на прежнем месте, сплошь облепленный челнами. И возле скейда речку Почайну можно было перейти, не замочив ног, только переступая из лодки в лодку. Игрец не захотел встречаться с Рагнаром прежде Эйрика, а лишь немного поглядел на судно, спрятавшись среди людей. Рагнар уже отыскал того грека, о котором ему говорили перекупщики, – варяги по деревянным мосткам вкатывали на скейд большие бочки с товаром, заносили на плечах тюки и амфоры, а сам грек, толстый, с красной тесьмой в курчавых волосах, суетился тут же, размахивал руками и на всех покрикивал. Грек был так увлечен и так доволен собой и своими успехами, что, глядя на него со стороны, можно было подумать – нет дела более прибыльного, надежного и уважаемого, чем торговля. Игрец именно так и подумал, вспомнив о том, что отродясь не носил на своем поясе полного кошелька. А всего-то богатств у него теперь было – это музыка в пальцах, тиунов конь и грустная память о Настке. Но недолго думал Берест о торговых делах. Он набрел на корабелов и увидел их труд, который был, пожалуй, самый уважаемый и надежный. Он увидел, как искусны топоры в ловких плотницких руках, и уже с неохотой вспоминал про греческого купца.
Потом, пройдя рыночную площадь, Берест зашел па знакомый уже новгородский двор. Но и здесь не нашел человека, который помог бы ему добраться до Смоленска, – ладьи с зерном уже ушли, а все оставшиеся готовились к долгому и трудному пути на юг: сначала к Олешью, потом к устью Дуная и дальше, к берегам Византии. Все только о том и говорили, что в это лето собралось на южные торги небывало много купцов. И видели здесь заслугу Мономаха. Полгода не прошло, как сел Мономах в Киеве, но уже укрепил влияние Киева на другие города и поднял уважение к великокняжеской власти не только у простонародья и кабальных мужиков, а и у князей, погрязших в междоусобице. Поэтому стало меньше раздору среди городов и сел, меньше стычек на дорогах, и путь по Днепру теперь таил для торгующего человека намного меньше опасностей, чем при князе Святополке Изяславовиче. Но не решили еще между собой купцы, хорошо ли то, что их так много собралось в этот год на заморские торжища, и не будет ли их поход по «греческому пути» слишком шумным – ведь и половцы не глупы, знают, когда и где поджидать караваны. Соберутся их орды со всей степи от Донца до Тмутаракани и разбросят шатры у порогов. Тогда не пройти мимо них без потерь! И думали купцы, что трудно им будет отбиться от половцев своими силами, решали просить князя Мономаха о сопровождении. Знали, что только Мономаха боятся половцы, потому что слава Мономаха поднялась на половецких костях.