Вас любит Президент
Шрифт:
Хлопнула дверь ванной. Лерой решил, что выбор у него – либо остаться здесь и ебать Гвен, либо запереть ее и идти туда, на Монмартр, и напиться, и может подраться с какими-нибудь африканскими сепаратистами или ирландскими освободительными силами или с французской полицией. Он хмыкнул.
Он вытащил все свои наличные и очень тщательно их пересчитал. Пятьдесят шесть долларов и десять центов. Достаточно ли, чтобы молодой паре прожить три дня в этой столице легкомысленного секса и преувеличенно сладострастной музыки? Может и достаточно. Но соблазн был огромен. Тайник суки размещался в левом верхнем стенном шкафчике, в кухне. Двойное дно. Лерой открыл шкафчик. Он заставил себя не пересчитать все деньги, которые там были. Нужно взять только четыреста евро. Или пятьсот? Да, пятьсот. Пятьсот евро. Завтра он сводит Гвен в какой-нибудь приличный и уютный ресторан, и может быть в театр,
Некоторые высокопоставленные господа имеют привлекательных взрослых дочерей, и приятно бывает провести время с одной из таких дочерей, но последствия всегда перевешивают полученное удовольствие. Им всегда даешь больше, чем взял. Так получается. Поэтому нужно брать столько, сколько сумеешь, как можно больше, иначе какой же смысл, чтоб их всех черти разорвали.
Он поставил второе дно на место и закрыл шкафчик. Теперь у него были деньги на то, чтобы напиться, и на то, чтобы хорошо провести день с Гвен завтра. Он представил себя на Монмартре, пьющего до закрытия последнего кафе, а потом шагающего к ступеням перед собором с тремя бутылками в рюкзаке, и продолжающего пить до рассвета. Здорово. Но тут ему пришло в голову, что он таким образом оставит Гвен одну на долгое время. Представь себе – вернешься, а ее здесь нет. Какие бы не были причины. Именно это и произойдет, если он сейчас уйдет, понял он. У нас обоих есть здесь дело. Сейчас не время потакать собственным капризам. Как-нибудь потом.
А может взять ее с собой? Несчастная баба, она так измоталась за всё это время. Было бы жестоко волочь ее куда-то прямо сейчас. Она пойдет, если я ее попрошу, подумал он. И даже дойдет пешком до вершины холма, хотя у него теперь есть деньги на такси.
Он осознал, что в ванной льется вода, и льется давно. Он и сам любил понежиться под душем, но все-таки. Он постучал в дверь. Ответа нет. Он постучал еще раз, сильнее.
– Гвен! Эй, Гвен!
Молчание. Он открыл дверь. Гвен сидела на полу, спиной к стене, бедра обернуты сукиным полотенцем, грудь наружу. Хорошая грудь, кстати сказать. Он думал, что грудь у нее отвисает. А она не отвисает. Глаза Гвен закрыты, выражение лица спокойное, мирное. Лерой потянулся к крану и выключил душ. И некоторое время заворожено смотрел на непроизвольно забывшуюся сном Гвен. Равенство, неравенство – каждый мужчина желает ощущать себя время от времени благородным рыцарем – это в подсознании заложено. Он нагнулся и взял ее на руки. Она что-то пробормотала, вздохнула, вытерла губы об его плечо, и заютилась. Его попытка переместить ее вес на другую руку пресечена была недовольным бормотанием. Он перенес ее на матрас. Положив ее очень нежно на простыню, он прикрыл ее другой простыней и, поколебавшись, коснулся губами ее виска.
Нельзя смотреть на спящих как дети – можно разбудить. Лерой подумал – не просидеть ли ночь вот так, на краю матраса, робко. Он прикинул, что ему придется вести себя очень тихо и не курить. И свет придется выключить. Ну уж нет. Никакая женщина, как бы желанна она не была, не укротит свободную душу просто так, за здорово живешь. Он подождал еще минут пять, а затем накинул пиджак и вышел из квартиры. Замок он закрыл с помощью той же заколки для волос, которую давеча использовал, чтобы войти. Дурацкие французские замки не защелкиваются автоматически.
Вместо того, чтобы идти к Монмартру, Лерой проследовал на юг вдоль канала. Кругом было пустынно. Небо почти темное. Шлюзы канала все еще можно было видеть – их освещали остаточные отблески, закат, угасая, проявлялся отдельными пятнами тут и там.
Сунув руку в карман пиджака, Лерой обнаружил там дыру. Замечательно. Зажигалка, стало быть, где-то за подкладкой. Он стал искать ее ощупью, сжав для начала край пиджака. Пальцы набрели на округлый предмет. Пуговица? Нет, слишком толстое что-то. Он снял пиджак и, копаясь и ругаясь, выудил из него зажигалку. Округлый предмет вылезать отказывался. Лерой посмотрел по сторонам. Одинокая фигура двигалась к нему, следуя вдоль канала на север и имитируя походку нью-йоркских репперов гангстерского типа – приподнимающуюся и катящую, будто на лошади человек едет, и при этом раскачивается из стороны в сторону. Лерой подождал, пока фигура не поравняется со шлюзом, и пошел на перехват.
– Мсье? – сказала фигура.
Лерою показалось комичным это «Мсье?» вместо привычного ему теперь «Ну ты, хули надо!»
– Мордой к стене, – велел фигуре Лерой.
– Простите?
Точным натренированным движением Лерой схватил фигуру за воротник и пихнул парня в стену, а для доходчивости ткнул его кулаком в спину, к востоку от позвоночного столба и к северу от почки, не желая наносить непоправимых увечий.
– Дернись, пожалуйста, хоть раз, – сказал он. – Мне нужен предлог, чтобы я мог что-нибудь у тебя внутри сломать. Что-нибудь важное. На чем доктора карьеры делают.
Обыскав парня, он нашел в заднем кармане смехотворно низко сидящих штанов то, что искал – нож с выскакивающим лезвием.
– Спасибо, – сказал Лерой. – Можешь идти, только на глаза мне больше никогда не попадайся.
– Мсье! – запротестовал молодой человек.
– Ты что-то сказал?
– Нет.
– Топ, топ. Шагай.
Парень медленно пошел прочь. Лерой сделал угрожающее движение. Парень ускорил шаги, забыв о раскачивающейся походке – шел теперь как опытный путешественник, знающий, что должен пройти еще много миль до того как позволит себе сделать привал и соорудить уютно потрескивающий, душевный костер на поляне, у края рощи. Лерой сделал шаг в его направлении. Путешественник перешел на рысь.
Лерой сдвинул кнопку. Лезвие выскочило из ручки со зловещим щелчком. Не очень острое. Лерой поточил его об гранитный поребрик и разрезал подкладку.
Странный предмет, оказалось, приклеен к подкладке. Батюшки. Он сразу понял, что это за предмет. И покачал головой.
– Неисправима, – пробормотал он.
Ему захотелось вернуться в квартиру, но он передумал. Пусть спит. Дура.
В кварталах, ютящихся между Пармантье и Републикь, канал уходил под землю, и перекрытие образовывало бульвар, с липами по середине. Лерой повернул налево, дошел до Републикь, и выпил виски в американо-ирландского типа пабе чей персонал состоял исключительно из бывших и будущих преступников. Их одежда и стрижки, в гротескно-уличном французском стиле, делали бармена, менеджера и официантов похожими на классических французских гангстеров, какими их показывали в парижских фильмах семидесятых годов прошлого века. Группа мощных немецких мужчин и женщин занимала два столика в углу. Лерой немного понимал по-немецки, но орущее в стратегически развешенных динамиках стандартное американское псевдо-диско позволяло выхватывать из общего говора только отдельные слова. Лонгайлендская пара у стойки вела вялую беседу. На пути в туалет Лерой незаметно бросил трансмиттер Гвен в сумку женщины, одновременно ловя фрагмент беседы. Пара обсуждала черного соседа, недавно въехавшего в дом напротив. Несмотря на то, что новый поселенец им не нравился, они сглаживали острые места и употребляли вежливые эвфемизмы, принятые в данный момент. Весь мир, в понятии Лероя, состоял из реакционеров, слишком робких, чтобы высказать возражения честно, и недостаточно раскрепощенных, чтобы принять новые реалии. Недовольные овечки.
Глава четырнадцатая. О любви
Джордж вернулся – я снова в своих грезах, хотя в какой-то момент я чувствовала, будто меня поднимают с какого-то кафельного пола, несут и опускают на постель, но, возможно, я смешиваю две разные вещи, поскольку как только я, услышав голос Джорджа, разбаррикадировала дверь и он вошел, я едва прошла три шага до кровати и тут же на нее упала – забыв об этикете, забыв о приличиях. Я была совершенно не сонная, в голове было ясно, но тело мое служить мне отказывалось, вот я и легла. Внезапно, ни с того ни с сего, я почувствовала себя очень одинокой – как никогда. Хотелось плакать. Может, я поскулила слегка. Я посмотрела на Джорджа, а он на меня, и я попросила его меня обнять. Он сел на постель, наклонился, и обнял.
Может, если бы он был француз, он не посмел бы меня обнять, но американцы – они другие. В Америке столько же классовых различий, сколько в любой другой стране, конечно же, но каждого американца с детства приучили думать, что различий нет. Поскольку значительной миграции из класса в класс не бывает, нет свидетельств, указывающих на различия, а потому члены каждого класса думают, что стандарты и привычки их окружения универсальны, везде действуют, во всех классах и во всех странах. Джордж, будучи из купеческого класса, среагировал так, как все купцы реагируют, когда женщины просят их обнять. Несмотря на то, что он прекрасно знал о моем происхождении, ему даже не пришло в голову, что у нас могут быть разные представления об этикете.