Ваше благородие
Шрифт:
— Забыл, — прохрипел Васюк.
— Отпусти его, Дей, — посоветовал Лебедь. — Пусть живет.
— Убью, гад! — просипел Деев.
— Зачем убивать? Мы ему наказание получше придумаем, — майор улыбнулся, сигарета в углу его рта приподнялась градусов на сорок. — Приказом по батальону лейтенант Васюк лишается права выбирать себе личное оружие. Пусть ходит с табельным.
Соломонов суд майора встретил всеобщее одобрение.
— Советское оружие — самое лучшее оружие в мире! Не дрейфь, Васюк! Советское — значит отличное! Пятилетке качества — рабочую гарантию…
Глеб осмотрел витрины. Конечно, это все отдавало мародерством, но с другой стороны, майор был прав — все равно все разворуют прапорщики из снабжения. Поискав на витринах, он нашел «Смит-Вессон». Оружие, с детства знакомое по книжкам, выглядело впечатляюще, словно специально для него, Глеба, здесь было положено. Видимо, какой-то подарочный вариант — с хорошо отполированной рукоятью из сандалового дерева, с серебряной инкрустацией. Асмоловский понял, что не расстанется с этим револьвером ни за что. Пошарив на другой полке, нашел коробку соответствующих патронов, забил семь их в барабан и направился в тир. Двумя выстрелами он попал в «молочко», третий, уже пристрелявшись, уложил в «восьмерку», и намеревался четвертую пулю послать в «яблочко», когда кто-то похлопал его по плечу.
— Ну что, товарищ ковбой? — справа от него скалился капитан Деев. — Выбрал себе игрушечку? В тире по мишеням сажать всякий может. Пошли на улицу, постреляем хотя бы с пятидесяти метров.
— Ты спятил? — спросил Глеб. — На улице стрелять?
— Да тут, на заднем дворе, и нет никого… Все наши пошли. Ты что, здесь будешь торчать?
— Буду. Не говори мне под руку.
— Ну и хрен с тобой. Сиди тут, рак-отшельник.
Глеб сделал еще один выстрел и опять попал в «молочко». Тогда он разозлился и вообразил на том месте, где краснел кружок «яблочка», физиономию Деева.
Капитана Деева он не любил. Он вообще мало к кому из сослуживцев испытывал приязнь — на интеллигента, погруженного в армейскую среду, действует выталкивающая сила, какая и не снилась Архимеду. Виталий Деев был воплощением этой армейской Среды. Есть такая работа — Родину защищать. Для кого работа, а для кого и призвание. Похоже, Дей на полном серьезе считал, что его предназначение — делать из юношей настоящих мужчин путем выколачивания из них всего человеческого и вбивания всего армейского.
Асмоловский разозлился, вообразил на месте «яблочка» физиономию коллеги-ротного и положил все оставшиеся пули в пределах восьмерки.
На душе было все так же мутновато. Глеб сорвал с себя наушники и вышел в разгромленный торговый зал. Суки, грабите — грабьте, так не бейте же стекла!
С внутреннего двора доносились хлопки выстрелов, и он все-таки пошел туда.
Товарищи офицеры стреляли по голубю, чистившему перышки на верхушке трубы, торчавшей с соседнего двора. Спокойствие голубя, не соотносившего странные хлопки со своей персоной, говорило о качестве стрельбы красноречивей всяких слов. Когда все, кто был во дворе, расстреляли патроны, Деев обернулся к майору.
— Ну что, Сан Иваныч? Моя взяла?
— Подожди, — сказал майор. — Мы как спорили? Что все не попадут, а ты попадешь. Давай, выполняй. Не сможешь — боевая ничья.
— Я не смогу? — усмехнулся Деев. — Я из «Макара» эту пташку завалю, как обещал!
Он поднял пистолет, прицелился. Глеб посмотрел на обреченную глупую птицу, на хищный прищур Виталия, и ощутил почти непреодолимое искушение что есть силы врезать по этому прищуру. И непреодолимое отвращение к себе — знал, что не врежет.
Бичом ударил выстрел. Голубь вскинулся, завалился на спину и, планируя, как кленовое семечко, медленно упал в соседний двор.
— Класс! — выдохнул кто-то. Благоговейная тишина не была больше нарушена ничем. Деев, самодовольно улыбаясь, отсалютовал Говорову пистолетом.
— Ты промазал, — внезпано сказал Глеб.
— Что? — не понял Деев.
— Ты промазал.
— А чего голубь свалился? — удивился наивный Васюк.
— У него шок.
Смех, который рассыпался вслед его словам, обескураженная физия Деева — все это немного его утешило. Немного.
Ретрансляционный центр на горе Роман-Кош, тот же день, 1330 — 1345
— Мы не можем брать пленных, Гия…
— О, черт! — простонал сквозь зубы Козырев… — Ой, да что ж ты делаешь!
Хикс делал то, что был должен делать: срезал с него брюки, чтобы как следует наложить повязку на рану, которую Верещагин по причине спешки просто прижал перевязочным пакетом. Голая спина штабс-капитана блестела от пота, как и побелевший лоб Володьки. Анальгетик, видимо, еще не подействовал, ничего не попишешь — кровь нужно остановить, каких бы мучений это Володьке ни стоило. А кровь течет, как будто губку выжимают, и перевязочный пакет уже пропитался насквозь, и руки Хикса в ней по самые запястья…
Здесь все делали то, что должны были делать. Один Георгий не знал, что ему делать со взятым в плен спецназовцем.
Вслед за Артемом он вошел в здание административного корпуса.
— Помоги мне притащить это кресло в генераторную, — сказал ему Верещагин.
— Ты что… — не понял Георгий, — Ты собираешься положить Володьку ТАМ?
— Есть другие предложения?
— Здесь! В комнате отдыха! В любом из кабинетов!
— И как ты объяснишь советским, почему он ранен? С кем, по-твоему, мы перестреливались?
— Ты что, хочешь сказать, здесь еще кто-то будет?
— Может быть, и нет. А может быть, да.
— Из-за твоего «может быть» Козырев должен провести оставшийся день в одной каморке с трупами?
— Гия, мне это решение нравится не больше, чем тебе. Но другого выхода у нас нет.
— Спрячь его в аппаратной, если тебе так хочется его спрятать.
— Тратим время, — Верещагин снял с кресла матрас, оставив голый никелированный каркас.
— Почему? — Крикнул Георгий. — Чтобы не нервировать твоего осваговца?