Вашингтонская история
Шрифт:
Потом Тэчер изобрел способ мстить ей за то, что она становилась все более привлекательной для других. Она кормила Джини, а Тэчер издевался над ее пополневшей грудью. В конце концов Фейс стала стесняться своей груди, хотя не признавалась в этом ни мужу, ни кому-либо другому. Иронически усмехаясь, Тэчер уверял, что она похожа на красотку с рекламы «Как я увеличила свой бюст». Фейс воображала, что ее фигура навсегда испорчена и это всем бросается в глаза. В такие минуты она ненавидела Тэчера и втайне — о, совсем втайне! — злилась на Джини за долгие месяцы кормления. Однако эта злость бывала обычно своего рода очищением — после таких приступов Фейс еще сильнее привязывалась к ребенку. Полнота давно уже прошла, но Фейс, часто сама того не замечая, передвигала повыше на плечи бретельки лифчика.
И сейчас она сделала то же самое, словно чувствуя себя неловко в трикотажной кофточке с треугольным вырезом, которую выбрала потому, что она была свободна в груди. Фейс подтянула бретельку быстрым движением, обнаружившим проворство и ловкость ее руки, — руки более крупной и с более отчетливыми венами, чем можно было ожидать при ее сложении. Казалось, рука ее, независимо от всего прочего, наделена особой даровитостью и даже одухотворенностью — так точны и осмысленны были ее движения. На ней сказалась трудовая жизнь — эти пальцы много лет стучали по клавишам машинки и, стенографируя, держали карандаш. Однако она отличалась грациозной плавностью — такая рука могла бы принадлежать либо фабричной работнице, привыкшей к точным движениям, либо пианистке. Но чувствовалось, что эта рука умеет погладить по голове ребенка, успокоить и приласкать.
В комнату снова вошла Донни, и Фейс, подняв глаза, со вздохом вернулась к действительности.
Донни поставила на стол тарелку с яичницей и кофейник.
— С Джини сегодня просто никакого сладу нет, — сказала она с кротким безразличием. — Беда с этими нарядными платьицами, что дарит ей отец… топает ножками и кричит, что нипочем не пойдет в детский сад в комбинезончике. Насилу я ее уговорила.
— Каким же образом вы ее уговорили?.. — Как всегда, когда Донни рассказывала о капризах Джини, в глазах Фейс замелькали ласковые смешинки.
— Сказала, что если она будет надевать нарядные платья в детский сад, то в гости придется ходить в комбинезончике. Живо успокоилась! — Донни уперлась руками в бедра и улыбнулась. — Ну и франтиха же у нас растет!
Донни, пятидесятилетняя толстуха с каштановым цветом кожи и важным взглядом, умная и проницательная, родилась и выросла в Вашингтоне. Она редко смеялась, — «В нашей жизни не до смеху», — говаривала она, — зато улыбалась часто.
Два обстоятельства заставляли ее страстно сокрушаться: необразованность — она училась лишь в начальной школе — и полное отсутствие музыкального слуха. Когда-то Донни сокрушалась и о том, что у нее нет детей, но с годами стала относиться к этому иначе. («У цветных нелегкая жизнь», — повторяла она.)
Фейс очень ценила тесную дружбу Донни и четырехлетней Джини. Донни умела справляться с девочкой, когда родители никак не могли с ней сладить, и Фейс объясняла это тем, что девочка инстинктивно догадывается о разладе между отцом и матерью. Дети часто чувствуют такое, чего еще не умеют определить словами. По правде говоря, нянька для Джини была ближе родной матери, — так иногда с огорчением думала Фейс, ревнуя девочку к Донни. Но Донни ничего у нее не отнимала — Фейс сама уступила ей свои права, отлично сознавая это, хотя и всячески стараясь оправдать себя сложностями своей личной жизни.
Что касается Донни и Тэчера, то между ними существовала взаимная неприязнь. Тэчер не раз требовал, чтобы жена уволила негритянку, но Фейс не соглашалась.
— Джини ее любит, — возражала она. — А Донни любит Джини. Я не стану увольнять Донни!
Быть может, думала Фейс, Тэчер хочет избавиться от Донни, чтобы ни с кем не делить привязанность дочери, а вовсе не потому, как он говорил со своим южным акцентом, что «эта черномазая чересчур задирает нос».
Джини вприпрыжку подбежала к столу в сопровождении Ликки, черного щенка спаньеля, которого недавно подарил ей отец, и тотчас же принялась за малину с кукурузными хлопьями.
— Бедный папочка! — болтала она с набитым ртом. — Опять проспит малину. Ой, до чего вкусно!
— Папе нездоровится, — сказала Фейс.
«Что за живчик эта девчушка, — думала Фейс, — сколько в ней чудесной непосредственности и беззаботности, — впрочем, ребенок и должен быть таким. И какая прелесть эти светло-каштановые кудряшки и бездонные голубые глаза!» А Тэчер вбивает ей в голову столько ненужных понятий — о собственности, о поведении взрослых, о чертях, ведьмах и ангелах, о сусальном боженьке на небесах. Он хочет сделать из нее барышню наподобие тех, что украшали гостиные девятнадцатого века. Его не устраивает жизнерадостная непосредственность ребенка.
«На каком же фундаменте мы строим семью? — грустно спросила себя Фейс. — Все когда-нибудь рухнет, если Джини своими глазами увидит сцену вроде той, что произошла вчера вечером…»
Фейс часто приходилось работать сверхурочно. Иной раз, как и вчера, когда мистер Каннингем надолго задержался у министра из-за кризиса в Аргентине, Фейс возвращалась домой очень поздно. В таких случаях Тэчер либо отпускал ехидные замечания, либо оскорбительно и грубо высказывал ей в лицо свои затаенные подозрения. В конце концов сверхурочные часы стали для нее пыткой, и она почти со страхом возвращалась домой.
Вчера она отперла дверь маленького, выстроенного в колониальном стиле домика в Джорджтауне, и осторожно вошла в переднюю. Услышав пронзительный храп, она тотчас поняла все. Тэчер опять напился и валяется в гостиной на диване, раскинув руки. Лампа светит ему в лицо, но он спит мертвым сном.
«Боже мой, — вздохнула про себя Фейс. — Ведь он может быть таким славным, когда захочет, — почему же каждый вечер кончается вот так?» Она вдруг почувствовала себя усталой и беспомощной. Потом ей пришло в голову, что это, пожалуй, даже к лучшему — по крайней мере не придется вступать с ним в объяснения, доказывать, почему она вернулась поздно, и выслушивать его недоверчивые и грубые слова.
Фейс вгляделась в мужа. Одна рука его была закинута на кофейный столик, где стояла пустая бутылка из-под виски. Воротник белой рубашки был расстегнут, летний галстук в полосках неярких тонов сбился набок. Но даже сейчас, пьяный, храпящий, Тэчер все-таки был красив и чем-то привлекателен. И даже сейчас она чувствовала, что ее былая влюбленность еще не совсем прошла.
Его светлые волнистые волосы были взлохмачены, словно ее же рука любовно растрепала их, лаская. Брови и длинные ресницы — гораздо темнее волос, нос тонкий, с изящной горбинкой. Тэчер считал, что в лице его есть нечто аристократическое, но теперь сквозь тонкие черты проступали признаки порочной натуры. Рот, если всмотреться, поражал своей чувственностью, а в том ракурсе, в котором видела его сейчас Фейс, очертания губ казались слишком женственными. «Да, рот у него вялый, капризный, — с удивлением подумала Фейс, — пожалуй, это самое неудачное в его лице». Она вспомнила, что влюбилась прежде всего в его глаза, — ясные, темно-синие, с множеством озорных искорок. Когда она впервые встретилась с Тэчером, в его глазах сияла такая жизнерадостность! А теперь по утрам она так часто видела их совсем другими — мутными, красными с похмелья, хмурыми и полными отвращения к самому себе и к ней.