Вашингтонская история
Шрифт:
— Сегодня мы будем макать пальцы в краски и рисовать! — пропела она через плечо. — Рыбок, китов и крабов!
— Постой, — окликнул ее Тэчер, — ты не поцеловала, папочку!
Джини послушно вернулась и быстро чмокнула обоих. Около матери она на секунду задержалась.
— Мамочка, — сказала она, — как ты хорошо пахнешь! Как петунии. — И убежала. А в комнате сразу стало как-то мрачно.
— Я вижу, ты опять вырядила свою дочь грузчиком, — проворчал Тэчер.
Фейс взглянула ему прямо в лицо.
— Давай не спорить об этом, Тэчер. Пышные юбочки и кружева не годятся для того, чтобы рисовать, макая пальцы в краску. Поскольку она — моя дочь, я намерена одевать ее практично, хотя бы когда она отправляется в детский сад.
— Что ж, валяй, — угрюмо сказал Тэчер. — Пока еще есть время.
До конца завтрака никто больше не произнес ни слова. И так тяжеловесно было их молчание, что, казалось, мягкий утренний воздух колышется над столом.
Фейс кончила завтрак и пошла к двери; Тэчер поднялся и крикнул ей вслед:
— Кланяйся своему дружку, мистеру Каннингему!..
— Я уйду с работы, — бросила она через плечо, — когда ты станешь зарабатывать достаточно, чтобы содержать семью… и не будешь пропивать деньги!
Сбегая по лестнице, она почувствовала, что по лицу ее текут горячие слезы гнева и отчаяния.
2
Она опустилась на стул возле самого большого из трех столов под красное дерево, стоявших в приемной, и вдохнула привычный запах политуры. Незримая ночная смена уборщиц, как стая призраков, пришла и исчезла, и вчерашний беспорядок сменился образцовой чистотой, будто ночью здесь поработали семь гномов. На линолеуме, покрывавшем пол, поблескивали бесчисленные кружочки от электрического полотера, а корзины для бумаг, еще вчера вечером доверху переполненные мусором, сегодня являли взору девственную пустоту.
В приемной, как и во всем здании, царила тишина — до начала работы оставалось еще тридцать минут. Фейс почти всегда приходила раньше всех. Она и сама порой не знала, чем объяснить такое усердие — тягой ли к работе, или желанием убежать от утренних излияний Тэчера. Обычно она пользовалась спокойными минутами перед началом работы, чтобы разобрать хаотическую груду бумаг на столе мистера Каннингема, просмотреть свою папку с надписью «Срочно» и пробежать нью-йоркские и вашингтонские газеты. Но сегодня на нее нашла странная апатия, и ей казалось, что она не сможет заставить себя взяться за работу. В эти полчаса она всегда громко напевала; сейчас она была молчалива. После ссоры с Тэчером нервы ее совсем расходились, и она была рассеянна.
Сегодня в приемной ей предстоит сидеть одной. Эвелин ушла в отпуск, а Мария заболела — конечно, как раз в такой момент, когда наступил очередной кризис и мистеру Каннингему так нужны они обе. Отчасти из-за их отсутствия ей и пришлось вчера так долго задержаться на работе — хотя все равно мистер Каннингем не смог бы обойтись без нее. Он знал, что на нее можно положиться. Быть может, и сегодня он задержит ее допоздна. Фейс нервно вздрогнула при мысли о том, что дома придется выдержать еще одну сцену. Как только придет мистер Каннингем, она обязательно попросит вызвать кого-нибудь ей на подмогу.
Фейс машинально провела рукой по безукоризненно чистой поверхности стола, проверяя, не осталось ли на нем пыли. Потом она аккуратно выровняла большое зеленое пресс-папье так, чтобы оно лежало параллельно краю стола, и проверила, на месте ли лотки для «входящих» и «исходящих», подставка для вечного пера, стеклянный стаканчик со скрепками и резиновыми колечками. В отличие от ее спальни здесь все было в образцовом порядке.
Фейс гордилась своим столом. По размерам он больше подходил какому-нибудь начальству, а не стенографистке, и Фейс нравился его внушительный вид, ибо в сущности она была скорее помощницей своего начальника, чем секретаршей. Но в это утро и стол не доставил ей никакого удовольствия. Ее не покидала внутренняя скованность и ощущение полной опустошенности. На секунду ей страстно захотелось стать одной из безыменных регистраторш где-нибудь в огромной, уставленной картотеками комнате; тогда мистер Каннингем не требовал бы от нее столько работы, а Тэчер не мучил бы подозрениями. Впрочем, уныло подумала Фейс, будь она регистраторшей, это все равно не разрешило бы проблему, как уделять больше времени Джини…
Ее рассеянный взгляд скользнул по меркаторским картам Северной и Южной Америки, занимающим всю стену этой старомодной комнаты с высоким потолком. Хорошо, что она работает не в европейском отделе Госдепартамента, где деятельно готовят войну. Она не смогла бы примириться с такой работой. Правда, она никогда не видела, как падают бомбы, но все же достаточно хлебнула войны. С нее хватит, а до подведения итогов ей нет никакого дела. Сейчас весь Вашингтон кажется неуверенным и подавленным. Немногие уцелевшие деятели Нового курса чувствуют себя неловко, как люди, пересидевшие в гостях положенное время; эмигранты из Европы с тревогой толкуют о том, что в политике происходит полный переворот, а стоящие у власти с опаской думают о будущем и боятся перемен. Но какое отношение все это имеет к ней? Да самое прямое — окружающая обстановка ничем не помогает ей укрепить свою личную жизнь, как это было возможно когда-то, во времена Франклина Делано Рузвельта. Фейс ежедневно воздвигала стены, стараясь отделить свой маленький служебный мирок от большого мира правительственной политики, отгородить свою личную жизнь от той, которой она жила в служебное время. Но эти разные жизни так невероятно сложны!.. Фейс взяла «Нью-Йорк таймс» и попробовала было просмотреть иностранную хронику, но не смогла сосредоточиться.
Она вздохнула и закурила сигарету — первую за сегодняшнее утро. Сигарету она держала неловко, между кончиками вытянутых пальцев с ярко-красным маникюром, как делают неумелые курильщики, и эта манера неизменно раздражала Тэчера, который курил, как, впрочем, делал все, за что ни брался, очень ловко и с шиком. Собственно говоря, по департаментским правилам в приемной курить не полагалось, но мистер Каннингем, как в этом, так и во многом другом, не придерживался правил и смотрел сквозь пальцы на привычки своих подчиненных.
Жадно затягиваясь сигаретой, Фейс неподвижно сидела за столом и старалась собраться с мыслями. Сейчас самое главное, сказала она себе, — не думать о Тэчере. После каждой ссоры она бывала совершенно разбитой, и конечно же, чтобы до конца выдержать рабочий день, необходимо с головой уйти в очередные дела. Но что же делать, если упрек, брошенный ею Тэчеру перед уходом, теперь причинял ей самой такую острую боль! «Наверное, мне от этого гораздо больнее, чем ему», — подумала Фейс с оттенком жалости к себе. И все же ее поступок нельзя ни извинить, ни оправдать. Она чувствовала себя виноватой и глубоко раскаивалась. Сегодня она жестоко нанесла Тэчеру запрещенный удар. Ей пришло в голову, что можно позвонить ему и попросить прощения, но она боялась, что он бросит трубку прежде, чем она найдет нужные слова.
Как хорошо она знала ранимость Тэчера во всем, что касалось его работы, которая была его больным местом! Вечер за вечером он облегчал душу, рассказывал ей о том, что творится в рекламном агентстве, где он служил. По его словам, все только тем и занимаются, что устраивают ему пакости. После войны он не сумел завоевать себе ни положения, ни авторитета, а надбавки к жалованью были очень незначительны — обстоятельство весьма серьезное, учитывая надвигавшуюся инфляцию. Она же, наоборот, во время войны получала одно повышение за другим, и теперь ее заработок был гораздо существеннее для семьи, чем прежде. Тэчер огорчал ее, встречая каждое повышение с кислой миной.