Васил Левский
Шрифт:
— Гяур, кепек! [2]
И на голову и спину несчастного падают удары плетью.
— За что? — прижимаясь к дяде, спрашивает мальчик.
— Молчи, после узнаешь.
Вспомнилось, как в школу вошел турок.
— Что здесь делает эта райя? — презрительно бросил он.
Когда турок ушел, мальчик спросил:
— Учитель, почему турки — турки, а мы — райя, стадо? Разве болгары не люди, а скот?
— Молчи, подрастешь — узнаешь.
Вспомнилась разоренная крестьянская семья.
2
Гяур —
— Все отнято — и дом, и хлеб, все до ниточки. Где преклонить голову с маленькими детушками? — причитает крестьянка.
— Кем отнято? Почему?
— Чорбаджи [3] Ненко отнял, задолжал я ему,— ответил крестьянин.
— Разве Ненко турок?
— Э, милый, болгарский чорбаджи хуже турецкого разбойника.
Сколько встает этих «почему».
А ответа все нет и нет.
Думы о разлитом вокруг горе обжигают молодую душу. В келье кажется невыносимо жарко. Мальчик выходит на галерею.
3
Чорбаджи или чорбаджия — болгарское слово турецкого происхождения, означает «богатей», «кулак».
Лунный свет залил мир. Над долиной от реки поднимается дрожащее марево. Предутренняя прохлада напоена ароматом лугов, садов.
— Боже, как хорошо устроена земля и как тяжко на ней жить. Почему?..
Удары в клепало возвестили о наступлении нового дня. Старый клисар размеренно бил по железной доске, заменявшей колокол, сзывая болгар на молитву.
Правоверных сынов ислама о наступлении нового дня извещал с высокого минарета муэдзин в белой чалме. Сложив ладони рупором у рта, он монотонно, нараспев возвещал:
Ля илляхе илля-лах, вел Мухамеду расул юл-лах! [4]Город просыпался.
В церковь святой богородицы прибывали богомольцы. Поздоровавшись, передавали друг другу слухи о ночном происшествии. Утром на дороге был найден убитый. В нем опознали болгарина, зажиточного жителя соседнего городка Сопот. Говорили об убитом, его семье, но не говорили об убийцах. Зачем? Кто они — известно: те, кто уже давно терзает болгарина. Крик, который разбудил мальчика в монастырской келье, слышали многие. Но никто не вышел. Спасти несчастного было уже поздно. Задержать, преступника? Зачем? Все равно его судить не будут, да еще и сам угодишь в тюрьму за поимку убийцы.
4
Нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его.
У каждого было много тому примеров.
Припомнился случай, когда в том же Сопоте на двух горожан напали турки-грабители. На крики болгар о помощи поспешили соседи. Но что могли сделать они, безоружные, против вооруженных разбойников? Кончилось тем, что погибло несколько болгар. Убийцы были найдены и арестованы. Но через несколько дней освобождены. Почему? За недоказанностью преступления? Нет! Потому что убийцы сами не признали за собой вины.
Да-да, именно поэтому! Таковы тогда были порядки в судах Турецкой империи. Свидетельские показания христиан в турецком суде не принимались. Обвинение могло быть подтверждено только показаниями двух турок. А захочет ли турок показать против соотечественника? Но даже если это случалось, то и тогда требовалось, чтобы преступник сам признал свою вину. Но никто не грабит и не убивает при свидетелях и никто добровольно не признается в совершенном преступлении.
— Их законы похожи на сырую кожу, которую можно растянуть во все стороны, в какую только захочешь, — говорили о турецком правосудии болгары.
Заутреня окончилась, и люди заспешили каждый к своему делу. Отправился и Васил. Его пригласили друзья отца на праздник посвящения ученика в полноправного члена цеха, помощника мастера.
Торгово-ремесленная часть города чувствовалась издалека. Сюда тянулись горожане и селяне, вереницы повозок и тяжело навьюченных ослов. Особенно людно здесь бывало в праздничные дни. Сколько покупателей, сколько праздных зевак привлекали эти шумные улицы и широкая базарная площадь.
Чаршия — так называлась в ту пору торговая часть болгарского города. В Карлове, родном городе Васила, чаршия занимала несколько улиц. Выходили они на площадь, в юго-восточной части которой высилась часовая шестигранная башня.
Своеобразны чаршийские улицы. Тянутся вдоль них торговые лавки вперемежку с мастерскими, кофейнями и гостилнидами, где можно быстро и по дешевке закусить.
Товар весь на виду. Он разложен на широком, открытом с улицы прилавке, свисает с потолка, лежит перед лавкой. Сам торговец сидит на прилавке, спустив ноги на улицу. Он зазывает покупателей, расхваливая свой товар, перекидывается прибаутками с глазеющими.
Столбы, подпирающие крышу, и сама крыша, покрытая красной черепицей, завиты диким виноградом. Зимой возле лавок стоят железные мангалы с раскаленными углями. Свесив ноги, торговец покачивает ими над мангалом: и ноги греются, и раздуваются угли. В помещении лавок мангалы не разжигают — боятся пожара.
Чего только нет в этих лавках! Ножи и гвозди, топоры и серпы, шерстяные и шелковые ткани, тонкие изделия ювелиров, медная и деревянная домашняя утварь, кожи, меха, обувь, готовая одежда, ковры, украшения для городских модниц и сельских красавиц.
И все это производится тут же, в городе, а то и в самой лавке.
Усевшись по-восточному, шьет хомут шорник. Ловко работая шилом и дратвой, он успевает сообщить покупателю цену на уздечку, сказать, что такой и на всех Балканах не сыщешь. Его сынишка лет пятнадцати вощит ему дратву, а меньшой возится у чана, в котором замочены кожи.
Из медницких несется дробный стук молоточков, чеканящих на домашней утвари затейливые узоры.
В кузницах ухают молоты, отковывая подковы, заготовки для ножей, ножниц, серпов.
А неподалеку, спустив очки на кончик носа, старый мастер сосредоточенно обрабатывает бронзовый перстенек — отраду какой-нибудь сельской девушки, у которой нет денег на серебряное или золотое колечко.
Здесь же можно заказать или купить готовое платье, обувь. Вон хотя бы у того башмачника, что натягивает на колодку красный сафьян.
Хоть и не ново все это Василу, но как не остановиться возле портного, отделывающего куртку разноцветным шнуром, как не заглядеться на волшебников, которые серый расплавленный свинец и яркую бронзу превращают в узорчатые дивити — чернильницы. Грамотеи не только Карлова, но и всей Фракии носят такие чернильницы на поясах.