Василиса Опасная. Воздушныи? наряд пери
Шрифт:
– Сейчас ты улетишь и не вернешься, – шепнул мне Кош Невмертич, отступая к выходу. – Слушайся меня, девчонка. Спасай свою жизнь, это просьба, это приказ!
Он опять прогонял меня, и поступал правильно. Я – никчемная глупая особь, которой по какому-то недоразумению досталась ипостась жар-птицы. Я не могу защитить даже себя, не то что тех, кто мне дорог. И правильнее смыться, чтобы не путаться под ногами, чтобы не было лишних жертв из-за моего никому не нужного геройства…
Пери оторвались от неподвижного зохака и посмотрели
Они разорвали трехголового змея… Возможно, убили Анчуткина.. И когда я улечу – расправятся с Кошем Невмертичем. Нет, с Кошем. С моим Кошем.
– Если вы попытаетесь ее удержать, она погибнет, – сказал ректор хрипло.
– А она и не нужна нам живая! – ощерила пасть пери в куртке.
– Отдайте птичку, отдайте! – шипела вторая.
Они подбирались к нам, клацая зубами и выбирая момент, чтобы напасть…
Василиса, ты – самое беспомощное существо на всей планете…
Самое… беспомощное… и толку от тебя… Только если сожрут твои потроха!.. Или выдерут перья!..
Перья…
Я встрепенулась, и ректор подбросил меня на ладони, думая, что я собираюсь улетать, но я извернулась в воздухе и клювом выдернула перо из собственного хвоста.
Боль была такая, словно порвалась живая нить, идущая от сердца.
«Волшебство – это не от тела, – подумала я, почти теряя сознание. – Оно исходит от души. Как же больно, мучительно больно, лишаться волшебства… Будто отрываешь от сердца…».
В глазах потемнело, я задохнулась и рухнула уже в облике человека, только успев сунуть Кошу в руку свое перо.
Он сжал его в ладони и ударил по сестрам-пери магией. Теперь я могла распознать это колдовство. Я не раз применяла его сама и видела, как применяют другие, и Кош в том числе. Только теперь удар получился настолько сильным, что ведьм смело, как бумажные фантики. Яйца разлетелись, как новогоднее конфетти, полки треснули и рухнули, а вместе с ними треснули и разлетелись клочками ведьминские одежды.
Мне почудилось, что я оглохла – такая наступила тишина. Но вот Кош склонился надо мной, и я услышала его тяжелое дыханье. Лоб ректора был покрыт капельками пота, глаза горели желтым огнем, как у волка.
– Что же ты наделала, глупышка, – сказал он, помогая мне сесть. – Я ведь сказал тебе – улетать!..
– Как я могла… – я пыталась заговорить, но язык заплетался. Навалилась такая слабость, что если бы меня прямо сейчас начали препарировать, доставая сердце и мозги – я бы и пальцем не пошевелила.
Ректор стиснул меня в объятьях и целовал, целовал – в висок, в щеку, в губы.
Что за страсти, честное слово? Тут ведьмы, тут трехголовый змей, а он – целоваться… Неужели, ещё действуют чары пери?..
– Как… Борька?.. – выдохнула я.
– Главное – ты как?
– Мне-то что сделается? – я хотела улыбнуться, но получилось как-то не очень.
– Сидеть можешь?
– Могу, – покорно кивнула я. – Но лучше лежать. Почему так больно? Это всегда так?
– Всегда, – ректор несильно, но обидно щелкнул меня по лбу. – Никогда больше так не делай. Ещё не хватало тебя потерять из-за болевого шока.
– Идите уже к Борьке, – попросила я.
Он усадил меня спиной к стене, мельком взглянул на зохака, и подхватил Анчуткина под мышки, подтаскивая ко мне и усаживая рядышком, точно так же, как меня. Борька дышал и даже приоткрыл глаза, моргая, как после долгого сна.
– Я справился? – спросил он слабым голосом.
– На «отлично», Борис, – серьезно ответил Кош Невмертич. – Вы меня не разочаровали.
– Я старался, – расплылся Борька в улыбке.
Да, вот это был уже прежний Анчуткин, и у меня камень с души свалился. Жив – и ладно. Ради этого можно было и два пера выдрать. Теперь, когда боль понемногу отступала, мне казалось, что не так уж и страшно было драть перья. Подумаешь!.. Всего-то минутная слабость.
– Ну и ладушки, – выдохнула я с облегчением. – А что змей?
Ректор подошел к зохаку, взял его за плечо и перевернул. Голова Горыныча безвольно мотнулась. Теперь лицо его было не смешливым и не нахальным, а каким-то… беззащитно удивленным. Брови жалостливо приподнялись, рот приоткрылся… Как у ребенка, которого обманули слишком хитрые взрослые…
– Змею конец, – коротко сказал ректор, прищелкнул пальцами, и в Особую тюрьму вплыл его халат.
Ректор набросил халат на тело зохака и пошел к сестрам-пери, валявшимся у противоположной стены.
– То есть как это – конец? – не поверила я. – Что значит – конец?!
– Он умер, Вася, – Анчуткин взял меня за руку и пожал.
– Разве его не вылечат? – не унималась я.
Борька молча покачал головой.
Я смотрела на халат, который напитывался кровью, и слезы снова потекли.
– Не плачь, – Борька неуклюже попытался вытереть мне щеки тыльной стороной ладони. – Всё уже закончилось. – Сейчас Кош Невмертич загонит пайрики в тюрьму… Ты ему перо дала? Вот круто! Говорят, перо жар-птицы увеличивает волшебную силу в тысячу раз…
– Он пытался меня защитить, – сказала я, не слушая Борькину болтовню. – Он гад, конечно, но его обманули. Он думал, что в яйце – его отец.
– Надо было думать головой, – ответил ректор, отыскивая среди разбросанных камер-яиц нужные.
Он подобрал изумрудное яйцо в золотой инкрустации и открыл его над телом лже-Вольпиной, бормоча какие-то заклинания. Борька тоже бормотал – что-то про золотые перья и воздушные наряды пери. Но я продолжала смотреть на халат в крови. Эта победа не имела сладкого привкуса, мне было горько и печально. И почему-то хотелось петь. Почему-то это было самым правильным – запеть именно сейчас.
И я запела – тихонько, сглатывая слезы.