Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
— А где его берут?
— У нас, в Голландии, — невозмутимо ответил Брант, попыхивая своей неизменной трубочкой.
— Неужто в России его не вырабатывают?
— Нужды нет, вот и не вырабатывают. Для него особые станки нужны, да и ткачи тоже особые.
Петр огорчился не на шутку. Как же так: выходит, корабли накануне спуска, а парусов для них нет.
— Что же ты раньше молчал! — напустился он на Бранта. — Я бы послал людей в Архангельск, дабы тамошний воевода заказал сей равендук голландским купцам. Они обретаются там — скупают пеньку, смальчуг, мед и другие наши произведения. Корабли
— Ты, Питер, запамятовал: я тебе про парусное полотно говорил не раз, но ты, верно, решил, что у вас его вырабатывают. А та холстина, что на боте, сильного ветра не удержит, большое судно не потянет. Посылай гонцов в Архангельск, — закончил он.
Началась гоньба. В Архангельск поскакали сразу восемь расторопных денщиков с наказом воеводе: заказать равендуку, сколь надобно на предбудущее время. Петр лишился свиты, но зато был уверен, что его ближние люди исполнят все с нужной быстротой и в нужном виде. Брант, как мог, утешал его:
— Все, Питер, к лучшему. Дерево на ветру быстрей просохнет и лучше примет смолу.
Минул месяц, другой, а равендука все не везли. Уж лето катилось к концу, дни укоротились, все чаще и чаще над озером нависали тяжелые серые тучи и задувал холодный пронзительный ветер. Некое угрюмство воцарилось в воздухе — его посылала близкая осень, словно бы оповещая о своем приходе. Бот приплясывал на привязи, словно конь, как бы приманивая своего всадника. Но Петр и его спутники не соблазнялись. Брант, между прочим будучи главным корабелом, никакого огорчения не выказывал. Он по-прежнему твердил, что все к лучшему, что суда основательно просохнут и просмолятся. Смольчуга — густой смолы, которую выкуривали из сосновых и еловых пней и корней, спрос на которую был повсеместно велик, недостало, и Петр настоял, чтобы смолу выкуривали на месте, в нарочито вырытых курильнях.
Наконец равендук привезли. И по разметке Бранта стали кроить паруса. Это тоже оказалось непростым делом. Полотнища следовало сшивать, мужиков всему приходилось выучивать. Для них все эти ремесла были незнакомы, а потому и непривычны. Наука давалась нелегко, как, впрочем, всякая наука.
Меж тем осень не медлила. И была она холодной и резкой. Листы на деревах как-то сразу поникли, пожелтели и стали опадать, точно подстреленные. С печальными кликами потянулись к югу журавлиные треугольники, стаи гусей, скворцов. С неба сыпалось невесть что: капли не капли, а какая-то влажная пыль. И только полевые травы все еще держались, хоть и поблекнув.
Наконец спустили на воду шлюп. Переяславский архиерей окропил его святой водой и прогугнил молитву во здравие и благополучие плавающих и путешествующих, над коими простерта благословляющая длань Николы Мирликийского, великого и славного Чудотворца на Руси.
— Сей шлюп словно элефантус рядом с козлом — с ботиком, — радовался Петр. Три косых паруса венчали его бегучий такелаж; Брант козырял морскими словечками, которые тотчас же застревали на языке у его молодого выученика.
Там, где шлюп сползал на воду, осталась глубокая борозда в прибрежном песке. Петр первым поднялся на борт новокрещенного судна. За ним потянулись все остальные — вся команда из восьми человек. Брант учил их обращению с парусами.
— Верхний косой парус управляется вот этим фалом, главный же форстаксель — шкотами, кливер опять же шкотами.
— Конская упряжь проще, — заметил Петр.
— Эх, Питер, ты же знаешь: парусная упряжь куда сложней, — возразил Франц Тиммерман, устроившийся на носу с астролябией: еще один голландец, смысливший в мореходстве, равно и в географии и других науках. Он выучил Петра землемерию с помощью астролябии, а теперь вот — брать расстояния на воде.
Погода удалась: небо было в белых барашках, время от времени выглядывало солнце, пасшее их и как будто не дававшее им сталкиваться. Дул ровный ветер — береговой, что было на руку.
Шлюп вел себя основательно, раздвигая воду крутыми боками далеко в стороны. Петр был в восторге. Он перебегал с носа на корму, потом хватался за снасти, и шлюп послушно повиновался его маневрам. Да, это были новые ощущения: иной размах, иной масштаб, иная перспектива. И молодой царь упивался всем этим.
Но воображение вело его дальше. Гукер все еще стоял на стапелях, вызревая для спуска на воду. Он был раза в два больше шлюпа, и его две мачты и бушприт несли на себе восемь парусов, при том не только кливеров и стакселей, но и триселей — в форме трапеции. Но Брант и Тиммерман в один голос уверяли Петра, что хоть гукер и велик, но пускаться на нем в открытое море рискованно.
— А здесь, на озере, ему тесно. И мне вместе с ним, — задорно произнес Петр. — Вот отпрошусь у матушки, и отправимся мы на Бело море, в Архангельск. Догляжу наконец, каково оно из себя — море, да заложу там верфь, только, само собою, много поболее этой.
В самом деле: шлюп достигал противоположного берега вдвое быстрей, нежели бот. А уж гукеру и вовсе будет тесно. Но однако испытать его надо.
Неожиданно на верфь пожаловала царица Наталья с многочисленной свитой. Она привезла письмо от жены Евдокии. Петр читал его с чувством непонятного раздражения, хотя оно было преисполнено нежности и томления:
«Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».
— Желает Дунька твоя пожаловать к тебе, сюда, и просит твоего на то изволения, — прибавила царица Наталья.
— Не будет моего изволения, — решительно отрезал Петр. — Да и тебе, матушка, не следовало сюда ехать. Чай, путь не близкий.
— Истомилося мое материнское сердце, Петруша, беспокойно мне без тебя, опасаюсь ежедень, не случилося ли чего с тобою.
— Да что ты, матушка, — и Петр обнял мать. — Что тут со мною может стрястись? Видишь, каковы суда, — , велики, надежны. Не то, что малый бот. Тесно мне здесь стало, — неожиданно признался он. — Съездил я на озеро Кубанское, да и оно не глянулось. Хочу, признаться, весною на море податься. Пустишь, матушка?
— Ой, что ты, что ты! — прямо-таки перепугалась царица. — Нешто здесь мало воды. Да ты погляди, какой простор! Берега не видать. Нет, Петруша, и не проси: сердце мое и так изболелось, когда тебя не вижу. Пожалей ты меня, сынок. Не езди ты на море. Там, сказывают, бури таковы, что любые корабли погубляют.