Василий Каменский. Проза поэта
Шрифт:
— Бегай степным конем без узды, тешь ветром кудрявую гриву!
— Ржи жеребцом!
— Раздувай ноздри с ярой жадностью!
— Будь готовым к пиру любви!
— Ржи и удивляйся миру!
— Гори раскаленным сердцем!
— Разжигай все огни, разжигай все лучи, живи изо всех сил!
— Верь, что ты согнул семицветную радугу и втащил на небо. На! Радуй!
— Верь, что ты выковал солнце из червонного золота и, повесив на небо, расплавил его огнем своих глаз. На! Свети!
— Верь, что ты взгромоздил Жигулевские горы по Волге. На! Стой!
— Верь, что ты выдумал Волгу и всю красоту. На! Красуй!
Думы
Настоящий парень. Стройно-высокого роста, с небоясными детскими глазами, с кудрявыми волосами цвета соломы, с красногубой улыбкой цвета спелой рябины.
Всегда с песней в сердце, сильный и ловкий, всегда с молодецкими затеями на высоком обветрянном лбу, всегда вольный и отчаянный весенним хрустальным ветром веет по долинам родной любимой земли.
Душа у Степана — прозрачная, звонкая, переливная и певучая, как горный журчей в лесу.
Степан ценит свою душу за то, что бережно сберег ее детской, бирюзовой, утроранней.
Еще с розовых лет он решил на всю жизнь остаться ребенком и понял тогда, что для этого нужно сохранить свою первоцветную душу.
И сам поклялся себе на солнцевстальной заре.
И сохранил.
Сквозь все свои ночи и дни, будто сквозь долгий лес, по дорогам и без дорог, он принес свою детскую душу, чистую, нежную, удивленную.
И душа в своей светлой сохранности расцвела чудесной рощей и невиданно-пестрояркие птицы чеканно отливно ковали песни о перелетных радостях, о вдруг пришедшем, о солнцецветении в восходный час, о неисточимых источниках в долинах каждого сегодня, о без берегов размахе отчаянной воли для смысла откровений жизни.
Единственной гордился гордостью Степан — это душой своей детской, нетронутой душой, взращенной на черноземе тучными полями и степями, сочными удалыми песнями, былинами о богатырях, отчаянным молодечеством, призывным раздольным простором, разгульной бесшабашностью с колокольчиками на тройках по синим дорогам, да удалью напропалую.
И своей единственной гордостью, своей верной душой Степан чуял мудро, что все пути и переливы русской жизни, все соки и возможности, все силы и размахи, все веселия и печали, все одаренья и богатства, —
От первой капли крови до последнего биения сердца Степан впитал в себя общую судьбу, и каждый шаг совершал жизнью коренного, великого сермяжества.
Еще с утроцветных весен, когда трава и песок на берегу Дона были его первыми друзьями, Степан чуял в себе бремя общей доли и весело видел над собой огромную загорелую мужицкую руку, благословляющую вольные дороги.
Молнией по синему небу блеснул пройденный путь перед Степаном; на одном конце пути стоял удивленный перед миром ребенок на берегу Дона, на другом конце — вот сейчас — стоит на утесе волжском удалец Степан Разин с улыбкой калиновой.
И как в детстве, так и теперь — и будет потом — хотелось ему взлететь яснобыстрым соколом и облететь всю землю, посмотреть всех людей, все разгадать, услышать все песни, найти верное счастье, обрести живую воду из солнцеисточника.
Или, как в детстве, так и теперь — и будет потом — хотелось Степану стать проповедником, странником по всей земле, и чтобы по его думе устраивалась жизнь человеческая, полная добра и красоты, полная звона семицветных радуг во славу любви единой.
Или, как в детстве, так и теперь — и будет потом — хотелось Степану просто жить, как живут звезды, солнце, песок, вода, птицы, растения, звери.
Или, еще проще, хотелось ему, как в детстве, так и теперь — и будет потом — бродить одному с гуслями по берегам, распевать песни кумачовые, жить где-нибудь в землянке у реки и по вечерам грустинно смотреть с высокой горы в синедальнюю глубь долины, созерцая мудрость тишины.
Но ни в детстве, ни теперь — и не будет потом — никогда не думалось Степану быть атаманом да вершить столь великие и беспокойные дела столь огромного множества людей.
Но голытьба почитала имя атамана священным и ненарушимым, посланным волею судьбы — всенародным избранием.
Тяжким бременем легло это избрание.
Часто Степан уходил бродить один с раздумьем — как быть…
Он взбирался куда-нибудь на обнаженную грудь одинокой горы и грустинными часами думал свои беспокойные думы.
Степану хотелось просто взять и уйти, скрыться, исчезнуть.
Хотелось чудом превратиться в высокую гибкостройную сосну на южном склоне вершины приволжской горы и кудрявыми, смолистыми ветвями жадно вбирать светорадостный аромат безмятежного дня.
Или еще червонным песком лежать у водокрая на солнце, лежать и мудрым покоем улыбаться в небесную бирюзу и изумрудным ветви нам над головой, и — может случиться — осторожным следам кулика или чайки.
Но уйти было трудно.
Главное — жаль нестерпимо удалых ребят, что на вольной воле, на приволье волжском, на безудержных лугах молодости выросли могучими богатырями на славу без берегов.
А жаль удалых оттого, что много еще впереди лежало дорог непройденных, много дела было не сделано, много силы не сломлено, много обетов не исполнено, много правды не проложено.
Страшился Степан, что без него затихнет вольница, как затихнет вода без ветра буйного.
Опасался Степан, что лютые враги-бояре трусом его объявят в грамотах и бирючам накажут базарному народу орать.