Василий Шульгин
Шрифт:
Да, он стал соратником Столыпина…
Из протокола допроса В. В. Шульгина в Управлении контрразведки Смерш 3-го Украинского фронта 15 января 1945 года:
«Осенью 1907 года я был переизбран в 3-ю Государственную Думу и примкнул к фракции „русских националистов“. От имени этой фракции я выступал на общих собраниях Государственной Думы, поддерживая т. н. „реакцию Столыпина“. В своих речах я доказывал, что мероприятия Столыпина не реакционны, а представляют собой реформаторскую деятельность большого масштаба, имевшую цель „в эволюционном порядке, без великих потрясений вывести Россию на проторенную дорогу западноевропейского устройства“» [67] .
67
Тюремная
Началась пора политической стабильности, промышленного подъема и «столыпинской реакции». Премьер смог заняться реформами, чувствуя поддержку верховной и законодательной власти.
Тысячи землеустроителей в сотнях уездных землеустроительных комиссий каждый день, образно говоря, сбивали засовы с общинной крепости и выпускали земледельцев на свободу. Тех, кто хотел.
За первые 14 месяцев действия реформы Крестьянский банк скупил 7617 помещичьих имений площадью 8 миллионов 700 тысяч десятин (больше чем за предшествующую четверть века) и продавал либо сдавал по льготной цене в аренду крестьянам.
Но в повседневной стабильности таилось что-то смутное, не позволяющее глядеть в будущее с безграничным энтузиазмом.
Шульгин, к сожалению, не знал состояния дел в Центральной России, в его волынском опыте отсутствовал опыт русской деревни. Поэтому он глядел на реформу несколько со стороны, как преуспевающий юго-западный помещик, никогда не соприкасавшийся с реальной крестьянской общиной и ее практикой. Особенное значение имела социальная функция общины, так как со времен Великих реформ Александра II крестьянское население выросло почти вдвое, и вопрос перенаселения (безработицы) решался только за счет взаимопомощи, самоограничения, торможения эффективности ради сострадания ближнему.
Столыпин понимал социальную роль общины и утверждал, что ее не следует трогать там, где она жизнеспособна.
Однако государственная машина, как водится, стала настойчиво и властно работать по команде сверху, поэтому перегибы, конфликты, даже местные бунты были неизбежны.
Общинно-коммунистическая часть деревни не собиралась потворствовать стремлениям другой, меньшей ее части к обогащению за счет более слабых. Так, в своем постановлении волостной сход Рыбацкой волости Петербургского уезда подробно обосновывал неприятие реформы: «По мнению крестьян, этот закон… клонится во вред неимущих и малоимущих крестьян. Мы видим, что всякий домохозяин может выделиться из общины и получить в свою собственность землю; мы же чувствуем, что таким образом обездоливается вся молодежь и все потомство нынешнего населения. Ведь земля принадлежит всей общине в ее целом, не только теперешнему составу, но и детям, и внукам…» [68]
68
Крестьянские наказы и приговоры // Судьбы российского крестьянства. М, 1996. С. 72.
И таких сходов был множество. Крестьяне не хотели становиться жертвами неизвестного будущего. Их тревога была обоснованна и высказана еще до Столыпина в следующей форме: «Разрушив общину и создав майорат или минорат, придется земельные участки сделать таких размеров, при которых возможно было бы вести действительно хорошо хозяйство подворному владельцу. Благодаря этому масса народа должна быть обезземелена. Гг. Головин и Шатилов полагают, что 2/3 населения останутся без земли. Мы не сомневаемся, что хозяйство будет прекрасно идти у счастливой трети населения, но в каком положении будут две трети? Куда денутся десятки миллионов? Из них не переселишь и десятой части. Это будут кадры безземельного пролетариата. Найдут ли они себе достаточный для прожитья заработок? Никогда. Наша крупная промышленность, несмотря на заботы об ней, потребляет труд 1 млн рабочих, огромное большинство которых, даже в Московской губ., главный заработок имеют все-таки от земли. Никогда нам не создать такую промышленность, которая потребляла бы десятки миллионов рабочих просто потому, что нам некуда будет сбывать продукты, нет и не будет таких мировых рынков. Во всяком случае было бы странно думать, что требуемая промышленность может развиваться быстро. Представьте же теперь 1891 г., при бродячих, беспокойных голодных десятках миллионов. Тут действительно страшно и подумать о последствиях…» [69]
69
Сазонов Г. П. Быть или не быть общине? СПб., 1894. С. 85–86.
Но процесс уже вряд ли можно было остановить. Приоритет индустриализации никто не отменял.
Витте в своей антиобщинной «Записке по крестьянскому делу» (декабрь 1904 года) поставил задачу развития промышленности путем увеличения эффективности аграрного сектора при низких ценах на его продукцию; высвобождающаяся в деревне рабочая сила должна быть привлечена в промышленность, где упадет оплата труда. Жестокость его предложения в отношении крестьян была очевидной.
Дворяне тоже находились в большой задумчивости. «Каждый день три тысячи десятин культурных земель осуждаются на разграбление на мелкие земельные участки, — объявил член Государственного совета В. И. Гурко на съезде Объединенного дворянства в начале 1909 года. — Мы присутствуем при самом энергичном осуществлении социал-демократической программы, сводившейся, как известно, к тому, чтобы выселить из наших сельских местностей весь землевладельческий элемент».
Кроме того, заметил Гурко, эта политика ведет к экономической ликвидации той части населения, которой правительство «предоставляет решающее политическое значение при выборах в Думу».
Уместно заметить, что помещичьи хозяйства были на 20 процентов продуктивнее. Как описал общую ситуацию современный философ Сергей Кара-Мурза: «Крестьяне строили хозяйство ради жизни, помещики — ради прибыли».
Дворянская империя, начав модернизацию, тем самым подрывала свои устои. Так не могло долго продолжаться. Неизбежно было либо торможение реформ, либо дальнейшая либерализация всей политической и экономической жизни.
Девиз Столыпина: «Вперед на малом тормозе!» — не устраивал никого из действующих лиц этой исторической драмы. Столыпин говорил: «Дайте двадцать лет покоя, внешнего и внутреннего, и вы не узнаете России», и эти слова повисли в воздухе.
Правящий политический класс (дворяне-консерваторы во главе с императором и дворяне-либералы, предприниматели плюс интеллигенция) был разделен на две непримиримые части. Крайне левые, исповедующие марксистское понимание борьбы как насильственное свержение режима, были еще более непримиримы.
Витте обещал за 10 лет удвоить промышленный потенциал, что было достигнуто. Столыпинские сроки вызывали сомнение.
Безбрежное море крестьянского народа, возбужденное столыпинской свободой, начало волноваться. Высвобождение подавляемой в общине многомиллионной безработицы и неспособность промышленности принять ее всю открывало новый социальный провал.
Следующий срок был определен уже Сталиным в 1931 году: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».
Шульгина можно назвать столыпинским романтиком, и в этом не будет большой ошибки.
Но что еще, кроме эволюционного реформирования, можно было предпринять в условиях очевидного раскола российского общества? Пожалуй, ничего.
Правда, Макс Вебер с немецкой четкостью оценил российскую реформу: «Слишком поздно!» Расслоение деревни в условиях реформы вело к голоду и бунту, усиление общины — к распространению социалистических идей.
Где же решение?
Ранее в российской истории процесс «согласования интересов» осуществлялся путем дворцовых переворотов и убийств, теперь же требовалось найти иной выход, — прежде всего предложить поместному дворянству, социальной опоре империи и уже неэффективному классу, приемлемый компромисс, и при этом, как формулирует современный исследователь Ольга Гаман-Голутвина, «блокировать протестные движения внеэлитных слоев, сохранив в неприкосновенности прерогативы самодержавия».