Василий Шуйский
Шрифт:
— Пане Иване! — шепнула ему Зося, ускользая из его объятий. — Пойдем скорее… Здесь нас услышать могут.
И она потащила его за рукав из сеней на крыльцо, быстро и неслышно ступая перед ним по скрипучим половицам. Юноша послушно последовал за нею; но, когда дверь сеней отворилась и в лицо ему пахнул морозный воздух с надворья, он вдруг воспрянул. Страсть горячим ключом прилила к его сердцу, овладела его волей… Он разом схватил Зосю в охапку, как перышко поднял ее на своих сильных руках и огромными шагами, почти бегом, понес ее к своей избе через сугробы снега. Зося пыталась отбиваться, говорила что-то шепотом, о чем-то просила, даже укусила его за
Вот наконец он с Зосей у себя, в теплой избе, вот он опустил ее на лавку, а сам опустился на колени около нее, все еще не разжимая своих тесных объятий.
И она старалась освободиться из его рук, плотно укутываясь в свою старенькую шубку.
— Оставь, а то не захочу и целовать тебя, не приласкаю! — грозила Зося, сама теряясь и увлекаясь горячею страстью юноши.
Юноша, напуганный угрозой, послушно разжал свои крепкие руки и положил горячую голову на колени девушки.
— Ну, вот так, вот… Ты хороший, ты послушный… Ты любишь Зосю — я это вижу, — говорила вполголоса девушка, перебирая руками густые кудри Ивана Михайловича. — Вот, видишь, ты мне все не верил, ты на меня сердился… А я пришла. И за то, что ты такой послушный, такой хороший, вот тебе…
Она быстро ухватила его голову обеими руками, приподняла ее и поцеловала его в лоб.
За этим поцелуем последовал другой, третий, и он, дрожавший, как в лихорадке, был так сдержан, так скромен. Он только сжимал ее руки и покрывал их поцелуями; он только шепотом молил ее, чтобы она дозволила ему поцеловать ее в уста сахарные.
— Ну хорошо… Только один раз — я ведь не люблю целоваться! — как будто нехотя согласилась наконец Зося.
— Один, один разочек! — чуть слышно шептал Иван Михайлович.
И их уста слились. И этому горячему, страстному поцелую конца не было. Он был «один», но в этом «одном» были сотни поцелуев, была целая буря страсти, которая охватила оба молодые существа, отуманила их головы, сплела их руки в неразрывном объятии. Зося позабыла даже о лукавстве, даже о самозащите и уже не отрывала своих уст от пламенных уст влюбленного юноши.
Сколько прошло времени с тех пор, как они забылись золотым сном любви, этого они не знали и не могли бы сказать; но пробуждение их было внезапно и страшно. Над самою их головой вдруг что-то грохнуло в крышу избы и грузно перекатилось по скату ее; потом еще и еще удар, и потом какая-то возня, борьба под окном, какой-то подавленный стон, опять борьба и громкое хрипение.
Иван Михайлович вдруг вырвался из объятий Зоси и вскочил на ноги.
— Что это? Душат кого-то? — проговорил он быстро, впопыхах хватая в темноте саблю со стены.
— Не выходи! Останься со мной!.. Мне страшно! — шептала Зося, судорожно хватая его за руку и привлекая к себе.
Но возня под окном продолжалась. Стон, более слабый, повторился еще раз.
Иван Михайлович рванулся от Зоси, которая за него цеплялась, стараясь удержать его, но не могла. Он вырвался и бросился из избы во двор.
В темноте в углу между воротами и избой он увидал, что какие-то три темные фигуры барахтаются
— Кто тут? Что делаете? — крикнул Иван Михайлович, бросаясь к этим темным фигурам.
— По-мо-ги! — прохрипел знакомый голос человека, которого душили и вязали какие-то люди.
Иван Михайлович бросился на одного из них, схватил его за плечо и разом опрокинул на снег; пока тот поднимался, он схватил за шиворот другого, но в это мгновение что-то гладкое и холодное скользнуло сзади по шее Ивана Михайловича, кольнуло его над левою ключицей и вонзилось где-то глубоко-глубоко внутри… Он вскрикнул коротко, глухо простонал и опрокинулся навзничь, обливаясь обильной струей горячей крови, которая ключом била из сердца, проколотого предательским ножом.
— Прентко, прентко! Панове! Уцикамы! [17] — раздались над головой Ивана Михайловича голоса, и трое поляков, бросив два трупа около избы, ринулись к стремянке, мигом взобрались на нее и один за другим перемахнули через ворота, уже слыша за собой голоса и шаги сторожевых стрельцов, встревоженных криком.
Когда несколько минут спустя люди с фонарями сбежались к избе, им представилось страшное зрелище: под окном избы лежал скрученный кушаками голова. Глаза его были широко раскрыты, рот искривлен, на шее была затянута мертвая петля. Немного далее лежал Иван Михайлович в широкой и темной луже крови, обильно напитавшей белый снег. Кровь еще лилась из широкой ножевой раны, но он был недвижим и бездыханен.
17
Быстро… убегаем ( польск.).
Двери избы были широко открыты в сени. Бросились в избу — и никого там не нашли… Изба была пуста. Только шапка Ивана Михайловича валялась среди пола.
Поднялась тревога. Забегали, засуетились, загалдели, принялись обыскивать весь двор. Но пока снарядили погоню, беглецы уже были далеко за Ярославлем.
X
Персона государева
Солнце, багрово-красное, обливая запад огненным заревом, близилось к закату, а жаркий июльский день приближался к концу, когда двое пешеходов, запыленных и усталых, подходили по Троицкой дороге к селу Братошину. Один из них был человек громадного роста и богатырского сложения, облеченный в холщовый подрясник, подпоясанный широким ремнем, и в широкополую, плетенную из соломы шляпу; другой был тщедушный человек средних лет, живой и юркий в движениях, одетый в потасканный кафтан и в колпаке, нахлобученном на самые брови. У обоих за плечами были немудрые, плетенные из бересты котомки, а на ногах онучи и лапти с оборами. Оба были, видимо, утомлены и тяжело переступали с ноги на ногу, отпечатывая на пыльной дороге свои решетчатые следы и грузно опираясь на клюки подорожные.
— Ой, смерть моя! Не дойти, кажется, будет… Сколько верст тут еще до Братошина-то, Ермилушка? — проговорил жалобно тщедушный пешеход, приостанавливаясь и оправляя на плече веревочную лямку от котомки.
— Ну, ну! Бодрись, Демьянушка! — пробасил в ответ ему поп Ермила. — Вон, коли глаз у тебя хорош — воззрись вдаль и увидишь, как на солнце искоркой горит крест от Братошинской церкви.
— Ну, видно, с тобой ничего не поделаешь. Айда, помахаем еще чуточку… пока не свалимся…