Василий Шуйский
Шрифт:
Грозный иного ждал от женщины. Заскрежетал зубами — и в аду этак не умеют. Услышали тот скрежет многие и обмерли. Иван Васильевич крикнул слугам высоким голосом птичье, невразумительное, но слуги смекнули, что им велено делать.
Почтенную женщину повалили, разодрали на ней одежды, оттащили за куст, так, чтоб сверху было видно. Насиловали толпой, ножами пыряли. Тело княгини бросили к столбу, перед глазами медленно умирающего сына. Тулупов промучился пятнадцать часов, видел, как пожирали собаки родившую его…
Вернулся со службы Василий Иванович, Василиса
— Господи! У тебя морщины под глазами. И на лбу!
— Послал бы меня государь на войну! Или воеводой! Хоть в Тьмутаракань…
И замолчал. Подали обед, ел. Ел, сам себе ужасаясь. А когда принесли клюквенный красный кисель — оттолкнул:
— Кровь!
— Кисель, — возразил стольник. — Кисленький, сладенький.
Князь смирился, похлебал киселю, кликнул меньших братьев своих и до ночи играл с ними в тавлеи. Головы им сам чесал частым гребешком, у Ивана Пуговки вошку нашел. Оставил братьев почивать в своей спальне, а на сон грядущий бахарь сказки им говорил, пока все трое не заснули.
На четвертый день после казни злых изменников царь Иван Васильевич повелел отвезти жену свою Анну, дальнюю, но родственницу Васьки Умного-Колычева, в монастырь. В недалекий, в неблизкий, ничем не знаменитый, где стариц не много и куда из дальних краев не хаживают.
Везли невенчанную царицу в крытом возке, да только крыт был тот возок рогожей, чтоб народ не сбегался на погляд. Пятеро детей боярских, одетые в простое платье, скакали позади, как бы сами по себе. С царицей же сидели служанка, да князь Василий Иванович, да Бориска Годунов.
На свадьбе царица была под фатой, Василий Иванович, не сильный глазами, всего и разглядел, что хороша, а сколь хороша, он только теперь ощутил.
Сидел насупротив, глядеть мог не таясь, безопасно. Да на Ангелов прямо смотреть невозможно, а коли ангела с неба бросили, чтоб крылья расшиб, чтоб красота небесная померкла, то и сам глаза не поднимешь, ибо стыдлив человек. Стыд — падение пред Богом. Но вот в чем тайна! Неведомо, в каком сосуде помещается стыд, в теле иль в душе? Стыд низверг человека из рая, это верно, стыд разнит человека с Ангельским чином, но ведь и со зверем тоже. Стыд погубил, но стыд и к Богу привел.
Веселый да легкий Годунов долгого молчанья не стерпел и сказал:
— Дорога у нас не близкая. Коли будем немы, язык без дела усохнет, попробуй разговори его потом.
Царица Анна подняла на Бориса глаза, и в них была благодарность.
— Давайте сказки, что ли, сказывать?
— Мы, чай, не бахари, — буркнула служанка.
— А зачем нам бахари? Без бахарей управимся. Чур я первый, — подмигнул служанке и начал: — Пошла девка белье полоскать. Мать ждет-пождет — нет дочери! Побежала на речку, слава Богу, жива, сидит, пригорюнившись. «Ты чо?» — спрашивает матушка. «Да ничо! Ни скотины у нас, ни хлеба, ни денег. Вот и думаю, как же мне замуж выйти?» Объяла матушку кручина, села возле дочери. Сидят. Тут и старик спохватился: ни жены, ни дочери. Приходит на речку. «Вы чо?» — «Да ничо! Садись с нами, думай,
Не больно далеко и отошел от своей деревеньки. Увидел в селе мужика с коровой. Ходит вокруг церкви, ходит. Сын старика удивился, спрашивает: «Ты чо?» — «Да чо! — отвечает мужик. — Отец мой помер, а корову отказал на церковь. Хожу я, хожу, а лестницы не видно».
«Ну, дядя, ты моих дурее!» — решил парень и домой побежал, как бы его дураки беды не натворили…
Царица улыбнулась, но тотчас и поморщилась. Кучера погоняли лошадей, на дорогу не глядя… Кибитку на рытвинах подкидывало, что-то все время позвякивало.
— Я им! — Годунов распахнул дверцу, крикнул кучерам словцо уж такое крепкое, что чуть не шагом поехали.
— А ты, Василий Иванович, сказки знаешь? — спросил Годунов.
— Нет, — ответил князь. — Я сказки слушать люблю.
— Сказка для родовитого человека — забава низкая. «Эт гаудиум эт соляциум ин литтерис».
— Чужого языка не ведаю, Борис Федорович.
— Так и я не ведаю, — засмеялся Годунов, — для иноземцев выучил, чтоб нос не задирали.
— А что же ты сказал? — спросила служанка.
— То ученая латынь, а сказал я: «И радость и утешение в науке».
— А еще умеешь?
— Умею. «Эт фабуля партэм вэри хабэт» — «И сказка не лишена правды».
— Верно! — сказала вдруг царица Анна.
Голос у нее был глубокий, грудной, но в груди клокотали невыплаканные, затаенные насмерть слезы.
— Не изволишь ли, государыня, что-либо сама рассказать? — спросил Годунов.
— Отчего не рассказать?.. Пока мы в дороге, я все еще в миру. Дальше всему живому во мне будет смерть.
— В монастырях тоже люди! — сказала служанка. — Иные живут не худо. Еще и радуются.
— Господи! Прогневила я Тебя, Господи! Послал бы забеременеть, государь, ради потомства своего, не казнил бы меня — отрешением от мира.
— А ты знаешь, кем себя царь Иван Васильевич величать любит? — спросил Годунов.
— Не ведаю, — сказала Анна, подумав. — В монашескую рясу охотник рядиться.
— Да нет, монашеская ряса для Александровской слободы… Кронусом величает себя Иван Васильевич.
— Кронусом?
— Язычники греки сему богу поклонялись.
— Но почему Иоанн Васильевич равняет себя с идолищем? — В лице царицы явились тревога и недоверие.
— Кронусу было предсказано, — ответил Годунов, доставая горсть семечек, — дескать, с престола свергнет его родной сын. Кронус и давай всех своих деток — а их ему рожали изобильно — в рот пихать.
— Ел, что ли? — удивилась царица.
— Пожирал.
— При чем тут Иван Васильевич? — Анна в ужасе задохнулась. — Не клевещи! Или погибели нам, несчастным изгнанницам, ищешь?